— Но если на убийце был грим, следы ведут в труппу этого Исинь Чэня!

— Не обязательно, — с сожалением пожал плечами Цзиньчан, — это лишь означает, что у убийцы есть коробка с гримом, и он умеет им пользоваться. Научиться хорошо гримироваться — дело не быстрое, но изменить гримом пропорции лица любой сможет.

Бяньфу задумался. Убийца был замечен впотьмах, и он был накрашен. Но что это может означать? Накрашенное лицо в сумраке — это личина? Щит? Намеренное искажение? Это был профессиональный грим, скрывающий истинные черты, или же гротескная маска, призванная запутать следы, отвлечь внимание от пола и возраста? А возможно, за слоем косметики скрывался человек, жаждущий остаться неузнанным, человек, чья личность — ключ к разгадке преступления? Но макияж мог быть и частью зловещего представления, разыгранного убийцей, потребностью оставить после себя не просто труп, но своеобразное кривое зеркало самого себя… Или же всё гораздо проще? Возможно, это трагическая случайность, стечение обстоятельств, которое превратило обычного человека в убийцу, и макияж — это просто часть его жизни, а вовсе не зловещий символ?

— А что ты думаешь сам? — спросил Бяньфу Цзиньчана.

Тот задумался.

— Первая мысль, разумеется, маскировка ради безопасности. Ведь даже если ему удалось бы подставить под обвинение победителя турнира, ему всё равно надо было выйти оттуда и затеряться в толпе. Он должен быть уверен, что его не узнают, приняв за кого-то другого, и не окликнут, привлекая к нему ненужное внимание.

Цзиньчан вздохнул.

— Второй вариант — навязчивое стремление к искусственной красоте, желание скрыть свою истинную сущность за слоем косметики может свидетельствовать о низкой самооценке. И, наконец, третья, самая мрачная возможность. Макияж — часть его игры. Он получает удовольствие от того, что искажает свою внешность, превращая себя в монстра, который совершает ужасные преступления. И в этом случае, макияж — это не просто маскировка, это символ его забавы. И тогда… ничего хорошего в будущем не будет.

Цзиньчан поднялся, давая понять Бяньфу, что пора возвращаться.

— Но всё это — одни пустые предположения. Пока мы не поймём причину смерти Лю Лэвэнь и не отыщем человека с отсеченным мизинцем, — мы ничего не сможем понять, Бяньфу. А если причины её гибели вообще выходят за пределы её девичьего мира, и являются сведением счетов с Чжао Гуйчжэнем, то мы и вовсе окажемся в тупике.

— Но ты же сам так не думаешь?

— Не думаю. Но от этого не легче, ведь я просто пока не знаю, что думать… Ведь заметь сам: все собранные нами сведения пока ничего не объяснили.

— Надо продолжать. Я уверен, рано или поздно мы сможем докопаться до истины.

______________________________

[1] Бог богатства и удачи

[2] Бог благословения и везения

Создание хаоса, неразберихи, безвластия,

бесконтрольности, а также замутнение перспективы

и сеяние сомнений, неясности,

двусмысленности, туманности и неточности

позволяет решать множество вопросов.

Докопаться до истины ни Цзиньчану, ни Бяньфу в следующую неделю не удалось, но не по их вине. Приближался седьмой день седьмого лунного месяца, праздник Двойной семерки, и его ожидание изменило размеренную жизнь студентов Гоцзысюэ. Каждый с упоением предвкушал этот день влюблённых, готовясь к нему, как к экзамену на высший государственный пост.

Загодя было оглашено, что на празднике состоится большой спектакль, подготовленный театральной труппой «Лунный сад» и был объявлен набор студентов для подготовки зала к спектаклю. Цзиньчан, услышав об этом, сказал Бяньфу, что это их шанс самим попытаться вызнать что-либо о связи убитой Лю Лэвэнь с членами труппы, и оба записались в число статистов. Но в первый день, за неделю до премьеры, когда пришлось просто сбивать доски для лавок зрителей, Бяньфу ничего узнать не удалось.

Цзиньчану повезло больше. Он старательно громоздил театральные декорации, сбивая ширмы и укрепляя доски помоста, но, как ни старался, не успел к первой репетиции, отложив работу до её окончания. Впрочем, он и не старался успеть, желая воочию поглядеть на того, в кого была влюблена Лю Лэвэнь.

На репетиции он впервые увидел артистов труппы и вынужден был признать: кто бы ни собирал их вместе, он знал толк в театральном деле. Трое студентов факультета словесности — Му Цао, Бао Сю и Линь Чжэн — были как на подбор: стройные, с холёными длинными волосами и столь же ухоженными лицами. Не красавцы, но они умели носить одежду любых веков, легко запоминали свои роли и играли как мужчин, так и женщин, мастерски гримируясь.

Бай Цзян и Хэ Гунмин с факультета алхимии тоже красавцами не были, зато великолепно выступали в роли злых духов и колдунов. Мао Вэй с их факультета боевых искусств всегда представлял на сцене мечников, умело вращая в руках клинки, а его сестрица Мао Лисинь, оказавшаяся, к удивлению Цзиньчана, особой симпатичной, похожей на хитрую кошечку, любила играть старух, даосских монахинь и лисиц-оборотней. Цзиньчан, слышавший, что в спектаклях участвуют и первые красавицы Чанъани, оглядывался в поисках Чжэнь Чанлэ, Сюань Янцин и Ши Цзинлэ, но никого из них не увидел.

Пока Линь Чжэн и Бао Сю, надев позолоченные заколки шуфа-гуань для волос, разыгрывали первый акт, появился Исинь Чэнь, молодой гений факультета словесности. Как сразу понял Цзиньчан, он оставил себе главную роль в пьесе, которую нашёл случайно в куче векового библиотечного хлама, и первые полчаса после прихода величественно вещал о важности сохранения традиций. Актеры, полные желания поскорее отыграть репетицию и отправиться в чайную, внимали с притворным благоговением, мысленно посылая Чэня на обед к голодным духам, но не смея возразить вслух.

— Надеюсь, ты не собираешься трепать языком до полуночи? — звучный женский голос, перекрывший шум передвигаемых декораций и голос Исинь Чэня, раздался из глубины сцены и на ней появилась Ши Цзинлэ в сиреневом халате с серебряными украшениями. — Цао! Музыку! Начали.

Ши походкой богини прошла на край сцены, остановилась там, где декорации, созданные руками подмастерьев, старались сверкать великолепьем, и запела. Бяньфу, сидевший в углу зрительного зала, замер с молотком в руках. Цзиньчан тоже в изумлении поднял голову. Голоса такой красоты он никогда не слышал. Казалось, в воздухе распускается тончайший шелк, сотканный из лунного света и утренней росы. Каждая нота порождала лишь трепет и восхищение. Забыв обо всем, Цзиньчан, зачарованный, стоял, не смея даже дышать. В зале воцарилась абсолютная тишина. Казалось, даже воздух замер. Лишь мерцание свечей, отражаясь в лакированных волосах Ши Цзинлэ, создавало иллюзию движения. Ши, лишь слегка касаясь струн цитры, пела, и звуки лились, рассказывая историю любви и утраты, надежды и отчаяния.

Когда последняя нота стихла, Цзиньчан очнулся от оцепенения. Бывшие в зале тоже пришли в себя, но девица вовсе не ждала похвал, но, резко развернувшись, обрушилась на Исинь Чэня. Отборная ругань летела в его сторону, предрекая ему бесславное будущее в роли уличного музыканта, играющего на сломанном гуцине для голодных крыс на рынке Западного квартала! Исинь Чэнь съежился под этим словесным градом, тщетно пытаясь оправдаться, но его голос тонул в яростном потоке, словно жалкая лодчонка в бушующем океане. Он знал, что виноват, но, в конце концов, это была всего лишь репетиция, а не выступление перед императором!

— Ни слуха, ни голоса! А туда же, на сцену влез! Если во втором акте снова сфальшивишь, я заменю тебя первым попавшимся прохожим! И тот лучше споёт!

— Я просто волновался…

— Волнение что, оправдание для фальши? — перебила его Ши Цзинлэ. — Хочешь опуститься до уровня уличных балаганов?

Вопрос был риторическим, и Исинь промолчал, а Ши, закончив свою тираду, величаво окинула взглядом остальную группу. Музыканты, затаив дыхание, молчали, стараясь не встречаться с ней взглядом, делали вид, что увлеченно рассматривают свои инструменты. Что делать? Ши Цзинлэ была известна неумолимой требовательностью, и все знали, что девице лучше не попадаться под горячую руку.