Сбегала Злата за котомкой, достала флягу ключевой воды, травы, кровь затворяющие, растерла в кашицу и поверх раны — глубокой и узкой, порезом выглядящей — положила. Больно, должно быть, но Кощег не застонал и не пошевелился. Только то, что кровь все еще текла, говорило о биении в нем жизни. Надолго ли? Он дрался с открытой раной, да и сейчас натекла изрядная лужа алого.

— Ехал человек стар, конь под ним карь, по ристаням, по дорогам, по притонным местам, — зашептала Злата, продолжая прикладывать травы к ране. — Ты, мать-руда жильная, жильная телесная, остановись! Назад оборотись! Стар человек тебя запирает, на покой согревает. Как коню его воды не стало, так бы тебя, руда-мать, не бывало. Слово мое крепко.

Трижды повторила, гоня от себя воспоминания о хищной бабочке, едва не съевшей ее вчера. Вскоре поток кровяной иссякать стал. Однако Злата не успокаивалась, дальше заговоры читала:

— На море на окияне, на острове Буяне стоит дуб ни наг, ни одет. Под дубом сидят тридевять три девицы, колют камку иглами булатными. Вы, девицы-красные: гнется ли ваш булат? Нет! Наш булат не гнется. Ты, руда, уймись, остановись, прекратись. Слово мое крепко!

Очнулась как ото сна, когда солнце красное зенит миновало и на закат понеслось. Конь ночной-вороной уж через прясла глядел, а ни костер развести, ни удобнее раненого устроить, ни охранять его от чудищ да зверей лесных, которые наверняка кровь почуют и сползутся-сбегутся, Злата сил в себе не чувствовала. Кощег смирно лежал, Злата затянула рану тряпицей, кровь больше не текла, но в себя не приходил и судя по нездоровому румянцу и испарине, скоро примется его жар колотить да изматывать. И ведь никакого ручья поблизости не слышалось, да и не решилась бы Злата его искать. Места незнакомые, земля злая, лес чужой, лесного хозяина не дозваться, а может тот попросту откликаться не хочет, ненавидит всех людей все равно добрых или злых. Вот как уйдет Злата ручей искать да заблудится? И Кощега погубит, и сама пропадет. Однако ведь и сидеть так всю ночь невозможно — погибнут оба.

Издали донесся гром, почудившийся конским ржанием, и тотчас вспомнила Злата про Буяна. Чего это она в самом деле? Вот друг, который всегда на зов откликнется.

Встала она, засвистела, закричала, жеребца подзывая. Тот мигом, как и обещал, явился. Ударила с ясного неба рыжая молния и вот он — тут как тут.

— Буян, помоги! — бросилась к нему Злата. — Отвези нас к названной бабушке моей Ягафье. Она лучшая знахарка, чем я, сумеет излечить молодца.

Буян всхрапнул и молвил человеческим голосом:

— Хорошо подумай, девица. Стоит ли? Чай не знаешь ты, кто перед тобой?

— Он спас меня от чудища. В долгу я перед ним, а долг платежом красен.

Батюшка и его дружинники наверняка посмеялись бы над словами таковыми. Да и многие прочие — тоже. Однако потому некоторых людей и не любят. Буян же встряхнул гривой, подошел к Кощегу и ноги приклонил, чтобы удобнее того было на холке устроить. Прибыл на зов конь без седла и узды, как и положено: вольным словно ветер в поле.

— А моего клячи не дозваться, — прошептал Кощег, на миг приходя в себя, обнял конские бока ногами, зарылся пальцами и лицом в гриву да умолк.

— И ты садись, девица, — велел Буян, — обоих вывезу.

Уговаривать не пришлось. Села Злата на широкую конскую спину, устроилась поудобнее и сама не заметила, как оказалась у знакомого частокола с конскими черепами. Бабушка Ягафья табун коней держала, а кони ведь настоящие друзья верные, не предадут и помогут и в жизни, и в посмертии. Нынче черепа ночью двор освещали, а случись нужда, отгоняли нечисть.

Ягафья из избы выскочила, заохала, помогла раненного с Буяна снять и в дом оттащить. Конь заржал на прощание, да и исчез, как его и не было.

— О-хо-хох, — причитала Ягафья все время, что Кощега на лавке укладывала, голову его на додушку водружала, а мокрую тряпицу — на лоб. — Я как узнала, что ты к Кощею побежала, испереживалася аж спать плохо стала. Хотела же явиться посмотреть, чего сестры твои выдумали, тебя предупредить да передать кое-что заветное.

— Ну видишь, как сложилось, бабушка, — отвечала Злата. — Сами к тебе явились.

— Да уж вижу, — проворчала Ягафья. — Ладно, оставляй его и топай. Так и быть, присмотрю.

Злата покачала головой.

— Да ты хоть знаешь, кто у меня на лавке лежит и едва дышит⁈

— Знаю, бабушка, — сказала Злата уверенно. — Он к зачарованному озеру провести меня обещался. А без него… — она отвела взгляд, — боюсь, сгину по дороге. Встречается по пути вовсе не то, к чему вы меня с Вольхом готовили.

Ягафья поворчала, губами пожевала.

— Чудны дела на свете творятся, — пробормотала она. — А чего через болото по гати не пошла? Там тропка хожая. Нечасто, но…

— Не вышло бы. Частью гать под воду ушла, частью сгнила. Я о том точно знаю.

— Вот же болотник-паскудник, — Ягафья ударила ладонями себя по коленям. Аж скрип раздался. — Обещал же держать путь в целости. Да ты не кручинься, внученька. Выходим мы этого непутевого. Чай какая-нибудь ырга когтем полоснула.

— Хуже, — Злата тяжело вздохнула. — Я сама. Думала, он на меня напасть хочет… а он. Сам же защищал меня до последнего. Упал, только чудище одолев.

Глаза защипали. Злата зажмурилась, но слезы покатились все равно, расчерчивая дорожками щеки.

— Я так виновата перед ним…

— Ничего-ничего, — Ягафья обняла ее за плечи. — Эх ты, дите неразумное. Ну ничего-ничего, чай молод и силен, а ты ему не голову с плеч снесла — выздоровеет.

Злата всхлипнула и начала рассказывать, ничего не утаивая.

— Ты вот сейчас умойся, успокойся, — велела Ягафья, — а я пока молодца твоего раздену и в баню отволоку. Тебе на такое смотреть не к лицу, мы же с домовым и банником сами управимся, не впервой чай.

— Хорошо, бабушка.

— Иди-иди. Чай не забыла, где светлица твоя расположена.

— На чердаке.

— На чердаке, — передразнила Ягафья, — беги ужо.

Злата полезла на чердак. Здесь все осталось по-старому. Вот сундук, постель, лоскутным одеялом укрытая, додуха на лебяжьем пуху. Поначалу она хотела просто тихо посидеть некоторое время, дождаться, когда позовут или самой выйти. Однако слишком умаялась от ночи бессонной, похода тревожного, встречи с чудищем и всего, что опосля случилось. Решила она прилечь на минуточку, а глаза сами собой закрылись.

Проспала Злата до самой ночи, очнувшись в единый миг, словно кто за плечо тронул, нашла на сундуке молока крынку да пирожки, утолила голод, а опосля решила поглядеть что да как.

Кощег лежал на той же лавке, одеялами укрытый, перевязанный. Пусть и бледный, но выглядел гораздо лучше. А что особенно радовало, находился в сознании. Напала в этот момент на Злату робость, думала уж вернуться к себе. Утро вечера ведь мудренее. Вот только Кощег первым ее увидел и заговорил:

— Доброй ночи, душа-девица.

Злата вмиг с лестницы сбежала, остановилась, молодца разглядывая. За окнами темно было, только лучина ее отгоняла да уголья в печи.

— И тебе.

В неверном свете и из-за болезни черты его лица еще сильнее заострились, тени под глазами стояли, а сами глаза словно светились. Седые пряди черными казались, лоб облепили завившись.

В глазах снова защипало, Злата отогнала непрошенные слезы, но он все равно заметил, качнул головой.

— Все верно, девица. Я действительно слуга Кощея, злые вести и беду приношу. Верить мне… лучше уж аспиду поверить.

— Не говори так, — прошептала Злата. — Клянусь, не усомнюсь в тебе больше.

Он выпростал из-под одеяла руку, и она ухватилась за нее, легонько сжав пальцы.

— Быть по-твоему, — проронил он. — Не забудь только.

— Я не из тех, кто слова не держит.

— Дальше нам через болото переходить. Многое там встретиться может. Друг дружке нужно как самому себе верить и даже сильнее. Болотные огни да гнилушки заморочить способны, мысли спутать так, что саму себя забудешь. Только товарищ и выручит. А дальше…

Он сглотнул, посмотрел на кувшин с травяным настоем, и Злата немедленно плеснула в чарку ароматного напитка.