— Да потому и хорошо, товарищ комендант, — все посмеивалась Ольга, — что у нас выход появился прямо к мельнице. Теперь в обход не надо ползти.

— А ведь и верно, сестреночка! И ежели отсюда прорыть ход сообщения к нашим, то полный порядок будет. Тогда всех гражданских мигом эвакуируем.

Он уже хотел уходить, как вдруг через пробитую дыру грузно ввалился Калиныч — и страшен он был угольной чернотой своего прокопченного лица и резкой фарфоровой белизной белков глаз.

— Эх! — прохрипел он придушенно и махнул рукой. — Ни за что не пробиться к мельнице. Ни бегом, ни ползком.

— Постой! Да ты не ранен ли? — встревожился Павлов.

— Нет, не ранен я, Яков Федотыч, — виновато и даже с каким-то сожалением проговорил санинструктор. — Целехонький я, а вот, поди ж ты, не смог ваше задание выполнить… Заметили меня фрицы!.. Накрыли огнем… Впереди взрывы, как стена…

— Ничего, доберешься, как стемнеет, — успокоил Павлов.

— Оно конечно бы, Яков Федотыч… Но что, если немец всей силушкой вдарит?.. Что тогда?..

Павлов задумался и стал подергивать своими иссиня-черными сцепившимися бровями, словно хотел разорвать их, а с ними заодно и круг тревожных мыслей. И тогда Ольга, не выдержав гнета этого молчания, выкрикнула азартно:

— Разрешите мне пойти, товарищ сержант! Я, знаете, везучая. Мне не привыкать — из огня да в полымя!

Но еще крепче призадумался Павлов, да так, что поперечная морщина высеклась на его гладком юношеском лбу. А Ольга замерла в тревожном ожидании. Ее страшил отказ. Для нее он был бы оскорбительным и незаслуженным после всего того, что она испытала.

— Товарищ сержант! — громыхнуло вверху на лестничной клетке. — Танки!.. Немецкие танки!..

Павлов резко тряхнул головой и тут же в отчаянии ударил ладонью по верху сползшей на глаза кубанки, крикнул:

— Делать нечего! Ползи, сестреночка!

Чтобы расплющить до нужных габаритов слиток, разогретый в печи, пышущий сухим и едким малиновым жаром, многотонный молот, под давлением сжатого пара, высоко вскидывает свой увесистый боек, а затем вдруг с шипучим свистом и скрежетом обрушивает удар страшной, все сотрясающей силы.

Точно так же и немцы, сконцентрировав пять дивизий на узком, четырехкилометровом участке напротив Тракторного завода, образовав своего рода ударный боек, внезапно обрушились всей мощью на дивизии Жолудева, Горишного и Гуртьева и расплющили нашу оборону. После трехдневных кровопролитных боев Тракторный был захвачен полностью. Противник вышел к Волге на линии протяженностью почти в два километра. 62-я армия генерала Чуйкова вновь оказалась рассеченной. Остатки дивизий, оборонявших Тракторный, частично отошли на север, к Спартановке, где соединились с полуокруженной группой войск полковника Горохова, а частично — на юг, к заводу «Баррикады», куда в спешном порядке стала перебрасываться из-за Волги дивизия Людникова.

Положение создалось угрожающее, пожалуй, даже самое критическое за все время боев в Сталинграде. Немецкий молот продолжал наносить беспрерывные удары как с целью полного сокрушения нашей обороны в Заводском районе, так и с целью сплющивания острого выступа, образованного войсками Горохова в районе Спартановка — Рынок. Но возрастало и сопротивление 62-й армии, прижатой к Волге. Казалось, вздыбленная река стала той стеной, от которой можно было оттолкнуться для броска вперед. Любой прорыв фашистов, будь он в парке Скульптурном или в поселке Рынок, быстро ликвидировался штыковой контратакой. Кроме того, наше командование своевременно разгадало коварную тактику Паулюса: втягивать советские части в затяжной бой на каком-нибудь одном участке, а затем, сковав их там, скрытно готовить и наносить удар совершенно в другом, наиболее чувствительном месте. Стоило, например, фашистам, упоенным победами на Тракторном, ринуться вдоль железнодорожных путей к заводу «Баррикады», как они наткнулись на закопанные в землю танки да еще попали под убийственный огонь «катюш», стрелявших с левого берега.

Однако враг продолжал атаковать. На участке между «Баррикадами» и «Красным Октябрем» ему удалось приблизиться к Волге и взять под обстрел Краснооктябрьскую переправу. Молотобойные удары следовали один за другим. Немцам требовалось пройти всего триста — четыреста метров, чтобы и здесь прорваться к Волге. Дивизии Людникова и Гуртьева отбивали в день по семь — десять атак. Враг ломился вперед, не считаясь с потерями. Директива Гитлера приказывала захватить Сталинград до зимы. Престиж фюрера явно ставился в зависимость от захвата большевистской крепости на Волге. Паулюс кидал в бой последние резервы, которые еще имелись в районе Гумрака и Воропонова. 23 октября в наступление перешла пополненная 79-я пехотная дивизия. Ее поддерживали тяжелые танки; ее прикрывали с воздуха сотни самолетов. Главный удар наносился по двум улицам — Центральной и Карусельной, в прямом направлении на завод «Красный Октябрь».

Соблюдай Прохор неукоснительно законы военного времени, так он, единственный из всей роты уцелевший бронебойщик, должен был бы явиться в тыловые органы, на приписной пункт, и там получить новую красноармейскую книжку взамен истлевшей, пропитанной потом и кровью, а также обмундироваться по всем статьям и встать на довольствие. Но ведь кроме жесточайших и незыблемых военных законов еще существовали законы неписаные. В этих критических случаях судьбу человека определяло не только общее развитие событий, а и он сам, в зависимости от обстоятельств, создавшихся для него, и от своеобычных наклонностей характера, искал и находил меру активного поведения в будущем.

Конечно же, когда, весь седой, израненный, полузадушенный, Прохор выбрался из каменной могилы, он обязан был бы сыскать приют в каком-нибудь заволжском степном госпитале. Но уж, видать, таков русский человек: оставшись в живых, он начисто забывает о себе! И Прохор теперь думал о Варваре, о детишках, которые жили в затоне Зайцевского острова, на барже. Прохор рассудил, что там, среди своих, можно будет, пожалуй, залечить все раны и окрепнуть не хуже, чем в госпитале. Эта утешительная мысль обрадовала его, и он, как только перебрался с Сарпинского острова на левый берег, сейчас же потащился на своих исхудалых и перебитых ногах к Краснооктябрьской переправе: авось тут встретится батя-капитан и перекинет на своем суденышке куда надобно!.. Отца, однако, не удалось повидать. Зато повстречался Прохору давний отцовский знакомец, капитан с развеселой фамилией Поцелуев. Оказывается, на заводском катере «Сталь» сновал он между «Красным Октябрем» и левобережными причалами: подбрасывал рабочему отряду Рожкова продовольствие и патроны, а обратно, на дощанике, увозил наиболее ценное оборудование из разбитых цехов. Само собой, он попутно наведывался и на остров Зайцевский, чтобы доставить мешок, другой ржаной муки, и, конечно, охотно согласился «перебросить» туда солдата.

На барже, в родной семье, донельзя отощавший Прохор Жарков нашел надежный приют и самый нежный уход. Он быстро нагуливал силу, лежа в тесной каморке; он все жарче ночами, под сонливые подплески воды с днища, ласкал свою Варварушку. И вот уже война стала представляться далеким кошмарным сном, который хотелось поскорей забыть…

Но, сам того не ведая, всласть отоспавшийся Прохор хранил под чистой рубашкой-косовороткой в каждой клеточке тела невытравимую пороховую гарь, да и весь изнутри был прокопчен смрадным дыханием войны. И потому, когда он однажды утром вылез из трюма и увидел над глинистой, в шлаковых осыпях, кручей провисшую хребтину мартеновского цеха, а над ней тяжелый обвал плотного черного облака, сотворенного из дыма вечного пожарища и каменной пыли, — счастливое семейное забытье представилось ему куда более гибельным, чем то обвальное облако беды.

Вечером Прохор и двое бойцов из рабочего отряда, Азовкин и Колосов, сели в лодку и поплыли через Денежную воложку к заводу «Красный Октябрь».