Алексей вдруг поднялся, с треском отставил стул и шагнул к двери, мимо Моторина, который не очень-то уютно чувствовал себя при семейной сцене.

— Да куда ж ты, сынок? — всполошилась Олимпиада Федоровна. — Сейчас чаек будем пить с пирогами…

— Спасибо, мама, спасибо, — на ходу отозвался Алексей. — Я же слово дал старым друзьям с тракторного. Надо спешить.

— Да посиди хоть минутку, сокол быстролетный! Ведь и так редко заглядываешь…

— Ну нет, ему нынче не до нас, — ввернул Савелий Никитич. — У него, чай, с Анкой Великановой свидание… Он, как жену лечиться отправил в санаторию, вольным казаком стал.

Алексей рванулся к двери, выбежал, а мать — за ним.

— Теперь — все, — сказала Оленька и тяжко вздохнула. — Теперь он вообще глаз не покажет… И все это ты, папка, ссору затеял! Хоть ради праздника сдержался бы!

— Да, батя у нас такой! — поддержал сестру Прохор. — Угостит всласть, да только не тем, чем надо.

Савелий Никитич мрачно взглянул на детей, на понурого Моторина.

— Тоже мне защитники! Только кого вы защищаете?.. Алешка давно отрезанный ломоть. Ему среди нас тесно, скучно. Он — большой корабль. А большому кораблю — большое плаванье.

Со двора донеслось урчанье мотора. Оленька кинулась к окну, замахала, крикнула что-то, но автомобильный солидно крякнувший гудок заглушил ее слова.

— Скатертью дорожка, — проворчал Савелий Никитич. — Тоже мне — власть!..

В это время вернулась Олимпиада Федоровна; глаза у нее были заплаканные, невидящие.

— А самовар-то весь распаялся, — сообщила она печально.

— Этого еще не хватало! — вконец осерчал Савелий Никитич. — Вот и попили чайку!..

Он вдруг вскочил, отшвырнул стул и, гремя старыми флотскими сапогами по полу, как по палубе, заскочил в спальню, словно в кубрик, — там и заперся.

— Эх, все у нас нынче распаялось! — простонал Прохор. — Ну-ка, женка, собирай свой детсад, похряли домой!

Так окончился этот семейный первомайский вечер Жарковых.

Ссора с отцом, да еще в праздник, когда забылись все иные заботы, неизбежные в беспокойной жизни партийного руководителя, представлялась Алексею Жаркову особенно нелепой и неуместной. Выходило, что даже и сегодня, в первомайский вечер, он не мог принадлежать себе, своим мыслям и чувствам, а должен был следовать живущей в нем потребности и выработанной профессиональной привычке: проникнуться мыслями и чувствами другого человека — на этот раз отца.

«Впрочем, его можно понять, — рассудил Алексей, пока ЗИС осторожно, вперевалку двигался по бугристой поселковой улочке. — Отец к старости совсем, как ребенок, делается обидчив, капризен, требователен. Будем же снисходительны к нему!»

Казалось бы, это рассуждение должно было успокоить, а между тем душу разъедала какая-то невытравленная горечь. Тогда, в наивно-суеверной надежде выветрить ее, Алексей, как с ним всегда случалось в трудную минуту, жадно глотнул воздуха, потом сделал шумный выдох, однако на этот раз облегчение не пришло, — наоборот, стало еще горше, беспокойнее.

— Да что ж ты, Овсянкин, ползешь черепахой? — стараясь хоть в крике выплеснуть злой осадок ссоры, упрекнул шофера Алексей и тут же, по свойственной русским людям привычке разгонять грусть-тоску в удалой езде, приказал: — Гони, гони, Овсянкин! И так небось опаздываем!

Новенькая, облитая лаково-блесткой чернью машина с открытым верхом, с голубовато-акварельными размывами отраженного на капоте весеннего неба, упруго рванулась вперед, вжимая тело в мягкую спинку сиденья, и когда Алексей Жарков обернулся, ему вдруг почудилось, будто вместе с кудлатыми облачками бензинового чада отлетела и горечь души его…

Да, лишь быстрая езда могла развеять все неприятности, лишь при ней можно было забыться и снова принадлежать себе, своим мыслям и чувствам, — это по опыту знал Алексей.

Из тесной поселковой улочки ЗИС выбрался на асфальтовое раздолье перед заводской проходной, а уже отсюда, с крутым, но мягким поворотом, выехал на длинный, как река, главный проспект.

Многие узнавали секретаря обкома, иные махали ему то кепками-восьмиклинками, то просто руками с расплющенными по-рабочему, смугло-золотистыми от въевшегося машинного масла ладонями, ибо здесь уже, один за другим, тянулись заводские районы. И чувство душевной близости ко всем этим рабочим людям охватывало Алексея Жаркова: ведь тут была его родина, тут зарождалось трудовое родство!

К нему опять вернулось праздничное настроение, будто и не было никакой ссоры с отцом. Он изумленно и весело, с той пытливостью, которая, видимо, появляется только в день отдыха, после схлынувших будничных забот, рассматривал преображенную городскую окраину.

Слева, со степных пригорков, дружной семейкой сбегали яркие даже в тени, сцепленные каменными руками арок новые многоэтажные дома и ступенчато, каскадами, спускались парки и сады, сплошь из молоденьких деревьев, нежно побуревших под весенними лучами, еще прозрачных, с просветами все тех же ярко белеющих зданий; здесь же, на былых пустырях, простирались стадионы и спортивные площадки, огражденные металлическими сетками — даром какого-нибудь ближнего завода; а на площадях, равных стадионам, залитых асфальтом, высились Дворцы культуры, клубы, кинотеатры…

«Черт побери, как же неоглядно разросся город! — поражался Алексей. — А то вот работаешь с утра допоздна, вертишься белкой в сутолоке каждодневных больших и малых проблем, и нет у тебя даже свободной минутки, чтобы сквозь плотную завесу этой каждодневности взглянуть на уже сделанное, потому что набегают, подхлестывают новые дела-заботы, и ты опять в их круговороте; ты озабочен и вечно недоволен — одного распекаешь на все корки, другого хоть и милуешь, но даешь ему грозные наставленья. И что же! Будничное убивает в тебе законную гордость свершенным. Ты поневоле черствеешь, становишься сугубо практичным хозяйственником, без всякой окрыленности. А так нельзя, нельзя! Мы должны, обязаны, черт возьми, беречь в себе то, что приобрели в годы комсомольской юности и партийной молодости: жажду мечтаний и способность именно к восхищенью, если мечта превратилась в реальность!»

Алексею невольно припомнился январский оттепельный денек тридцатого года, когда он и Анка Великанова, с книжками, перехваченными ремешками, выбежали из жаркой рабфаковской аудитории прямо на улицу, в почти весеннюю свежесть пахучего воздуха, под низкий ослепляющий блеск разгулявшегося солнышка и, выбежав, тут же, у газетной витрины, увидели слепившихся в черный комок, похожих на грачей, горожан и услышали их возбужденные голоса. А затем, протиснувшись, оба прочитали в «Приволжской правде» постановление Совнаркома РСФСР. До чего же оно было великолепно, ошеломительно! В Сталинградском промышленном районе предполагалось построить сразу пять социалистических городков, доселе невиданных обличьем и жилищным укладом: ведь в них все, решительно все увязывалось воедино — элементы производства, культуры, быта. И люди, которые еще прозябали в дощатых бараках и скученных слободских домишках, вдруг устремлялись на крыльях мечты в увлекательную даль. Один, явно из породы утопистов, представлял новый город огромнейшим зданием, этак на добрый десяток километров, где сообща в одной гигантской квартире сразу живет пять-шесть тысяч человек, где все блага как бы разложены на полочках для всеобщего пользования. Другой (видимо, любитель поэзии) вообразил будущие городки как бездонные вместилища воды в бассейнах, каналах типа венецианских и предлагал повсюду строить фонтаны, дабы в летний сорокаградусный зной стояла вечная ласкающая прохлада. Третий, сугубый практик, тщился всем втолковать идею о сродстве под одной крышей столовой, прачечной, библиотеки, школы и, конечно, детских яслей. Четвертый заметил, что детские очаги, ясли, сады вообще должны быть обособлены от жилищ взрослых, которые могли бы посвящать свободное время учебе и общественной работе. Этим четвертым оказалась сорвиголова Анка. Пятый — это был Алексей — возразил Анке: нет, мол, нельзя лишать детей благотворного воздействия родителей! Анка, по обыкновению, разгорячилась, заспорила, надерзила, но Алексей не отступал и упрямо доказывал свое. В конце концов, оба до крайности самолюбивые, снова, наверно пятый раз на дню, поссорились…