При общей суете этот человек особенно поразил Савелия своим спокойствием и какой-то домашне-беззаботной позой: он сидел, заложив ногу за ногу; на его остро выставленной коленке покоилась кожаная фуражка с красной звездой; в одной руке он держал дымящуюся трубку-носогрейку, другой часто поглаживал снизу вверх отросшие усы, словно они мешали табачным клубам вырываться изо рта.

Бабак подвел Жаркова именно к этому человеку, одетому в простую гимнастерку с выгоревшими белесыми плечами, а не к начальнику в кожанке, как это следовало бы ожидать, и представил его. Тот тотчас же поднялся с мягким скрипом своих юфтевых сапог.

— Так вот он, легендарный герой Сарепты! — весело, слегка хрипловатым и низким, с восточным акцентом, голосом проговорил он и тут же, до щелок сузив темные глаза, словно любуясь коренастым Жарковым, стал приговаривать: — Каков, каков молодец!..

Затем усадил Савелия на тот стул, с которого только что встал, а сам, с неразлучной трубкой, принялся ходить все с тем же приятным скрипом мягких юфтевых сапог между столом и окошком и, выпуская синеватые облачка дыма, сразу же вослед им как бы выталкивал отрывистые слова:

— Товарищ Жарков, мне стало известно: вы работали грузчиком на пристанях. Вас там знают. Вы должны помочь голодной Москве и питерцам. Положение на фронте создалось тяжелое. Белые захватили станцию Алексиково. Линия Царицын — Поворино перерезана. Не стало никакой возможности посылать составы с хлебом по железной дороге. Мы только что вернули обратно в город эшелоны. Богатство немалое! Пятьсот вагонов с пшеницей, сто восемьдесят со жмыхом, сорок пять с рыбой…

— Сорок девять, — поправил человек в кожанке.

— Да, сорок девять с рыбой. Кроме того, много вагонов со скотом. Все это надо перегрузить на баржи. Вам, товарищ Жарков, поручается организовать погрузку. Действуйте смело, энергично!

Савелий наморщил лоб и зашевелил губами.

— Вы, кажется, подсчитываете число эшелонов? — проницательно заметил его собеседник.

— Да, — кивнул Жарков. — Их, видимо, наберется двадцать.

— Двадцать четыре, — опять поправил человек в кожанке.

— Вот видите: двадцать четыре! — с гордостью подхватил южанин. — За какое время думаете погрузить, товарищ Жарков?

— Не меньше чем за полмесяца.

— За полмесяца? — Тот прикусил мундштук крупными желтоватыми зубами, отчего лицо сразу приняло мрачное недоброе выражение. — Нет, это не пойдет! — резко сказал он, выбросив над головой Жаркова клубчатый дым, похожий на разрыв шрапнели. — Нет, революцию не устраивают такие сроки! Хлеб ждут голодные рабочие. Решение может быть одно: все вагоны перегрузить за шесть-семь суток и отправить вверх по Волге.

Человек в кожанке на миг оторвался от телефонной трубки.

— Не слишком ли жесткий срок, товарищ Сталин? — заметил он.

— Нет, не слишком, товарищ Якубов. Мы, между прочим, для того и делаем революцию, чтобы невозможное делать реальным, возможным.

После этих слов Сталин сделал длинную затяжку и сквозь дым посмотрел на Жаркова требовательным, притягивающим взглядом. Невольно вздрогнув, Савелий тотчас же вскочил со стула и встал навытяжку. Сталин протянул ему тонкую костистую руку в черных сухих волосах, проговорил уже с доброй прищуркой:

— Идите, товарищ Жарков, и проявляйте инициативу… как и там, под Сарептой.

Савелий выполнил задание народного комиссара Сталина: перегрузка продовольствия из вагонов на баржи была завершена на шестые сутки.

Ночью огромный караван из тринадцати барж, под охраной бронекатеров Волжской военной флотилии, отплыл вверх, на Саратов. Жарков стоял в штурвальной рубке, рядом с капитаном Ромычевым, и ведать не ведал, что прежняя жизнь его уже осталась там, на берегу, и что отныне над ним простирала свою незримую власть эта вечная, как жизнь, Волга…

…Приход старшего сына разом вывел Савелия Никитича из круга отрадных воспоминаний и вернул к действительности. Опять, только уже с обостренной силой, вспыхнула недоуменная обида: да как же это его, ветерана революционных битв, обошли обычным уважительным вниманием в день Первомая?..

Водка возбудила Савелия Никитича до предела. Он вдруг навалился на Алексея напруженным плечом и заговорил нарочито плаксивым голосом:

— Так-так, сыночек родной! Ты, значит, начисто списал батьку с корабля революции… Да напрасно, напрасно старался! Сам сознаю: намозолил всем глаза старый хрен, пора ему в тихую заводь!

Алексей взглянул искоса, пробормотал:

— Никто тебя никуда не списывал, отец. И вообще брось ты на себя наговаривать.

Савелий Никитич, казалось, только и ждал возражения.

— Ты мне тут не финти! — взъярился он, толкаясь плечом. — Ты лучше ответь с партийной прямотой, почему я негож стал? Отчего мне нынче на трибуне местечка не нашлось?

За столом все притихли. Стало слышно, как во дворе урчал перекипающий самовар.

— Что ж, я отвечу, коли ты сам недогадлив, — заговорил безжалостно Алексей. — Это я, я, собственной рукой, вычеркнул тебя из списка приглашенных. Почему, спросишь?.. Да потому, что не хочу я слышать лишней болтовни: вот, мол, секретарь обкома из родственных побуждений тащит всю семейку на почетную трибуну!

У Савелия Никитича глаза сузились, как от боли; он произнес, задыхаясь, сдавленным голосом:

— Выходит, сыночек родной обывательских сплетен испугался. Таки-так. А то, что я право стоять на трибуне выстрадал всей своей жизнью, это разве тебе неведомо? И разве другие этого не знают?.. Тогда кто ж посмеет заподозрить тебя в каких-то там «родственных побуждениях»!

Алексей, точно в ознобе, передернул плечами, но резкость высказываний не сменил на извиняющийся тон.

— Есть еще одна причина, — сказал он в упор, прямо в багровое темя понурившегося отца. — У нас вошло в обиход: коли человек заметный, заслуженный, то пусть он пожизненно будет прописан на пьедестале почета. При этом, однако, мы забываем о других людях, не менее заслуженных, и тем самым себя же обкрадываем. А ведь они тоже достойны всенародного уважения и внимания! Им давно пора выйти из тени на свет.

— Уж не я ли от них свет загораживаю? — Савелий Никитич усмехнулся и забарабанил по столу побелевшими пальцами, в то время как лицо его сделалось сизо-багровым от прилива крови.

— И ты, и кое-кто другой из числа «незаменимых», — решил до конца быть беспощадным Алексей.

— Ну, спасибо за откровенность, сыночек родной! А теперь позволь и мне высказаться начистоту…

— Да брось ты, батя! — вмешался Прохор, еще, видимо, не забывший о родительском подзатыльнике. — Алеха-то, ей-ей, трезво, по-партийному рассудил. Уж кто-кто, а ты славы досыта нахлебался! Пора тебе и потесниться на почетных трибунах.

— Цыц! — прикрикнул Савелий Никитич и так хлопнул по столу ладонью, что ближняя тарелка подпрыгнула и, чего доброго, упала бы на пол, если б ее не удержала Олимпиада Федоровна.

— Полно, отец, успокойся, — заметила она с мягкой укоряющей улыбкой. — Сейчас я пироги принесу, чай пить будем. А потом нашу любимую споем: «Есть на Волге утес».

— Мне сейчас не до песен! — Савелий Никитич отмахнулся. — Я на Алешкину откровенность тем же хочу ответить… Нашего уважаемого секретаря месяцами не увидишь на причалах. А заглянул бы сюда хоть разок — услышал бы брань капитанов: «У вас тут не пристань — кузница простоев!» Тогда наверняка сгорел бы со стыда. Потому что судов на нашей горемычной пристани скапливается видимо-невидимо. И стоят они, сердешные, и дни и ночи, а потом, без всякого тоннажа, отваливают как тебе самые распоследние нищие. А почему?.. Ну-ка скажи, товарищ секретарь!

Теперь уже Алексей сидел понурый и сам барабанил по столу пальцами.

— Ага, молчишь! — продолжал с напором Савелий Никитич. — И молчи-помалкивай, раз нет у тебя партийной заинтересованности в этом вопросе. Тебе, видать, все недосуг спросить у нашего брата речника, отчего это причалы плохо механизируются. А вот товарищ Сталин, когда мы в восемнадцатом хлеб перегружали, наведывался на причалы. Он и в бараки к грузчикам заглянул, об их житье-бытье расспрашивал… Тебе же, нашему секретарю обкома, недосуг! Для тебя, видишь ли, масштабы нужны. А то, что в бараках крыша течет, в щелях ветер свистит, — это для масштабного деятеля Жаркова одни презренные мелочишки!