— А не думаете ли вы, Виктор Григорьевич, что тот же урезанный план снабжения вас боеприпасами может означать, что где-то эти боеприпасы гораздо нужнее, — ну, допустим, там, где, вероятно, готовится мощное контрнаступление?

Не дожидаясь ответа, предугадывая удивление генерала, Жарков кивнул и вышел из блиндажа. И вдруг подумал: это, наверно, страх за Анку Великанову вытолкнул его, — страх, который теперь вечно будет при нем.

На обратном пути Жарков и Приходько попали под затяжную бомбежку, долго отсиживались в подвале бывшего овощного магазина, и поэтому на Тракторный выбрались только поздним вечером.

Сборочный цех, который теперь по сути дела являлся не сборочным, а ремонтным цехом, жил своей лихорадочно-гулкой и вместе размеренно-твердой, отлаженной жизнью. Жужжали, пели победитовыми резцами, курчавились синевато-серебряной стружкой токарные станки, перенесенные сюда из сгоревшего механического; скребли, обдирали железо слесарные наждаки, соря теплой пыльцой; били по наковальням, вблизи пылающих горнов, увесистые молоты и их подпевалы — суетливые молоточки; рассыпала трескучую, звенящую дробь пневматика; шипели и жалили броню своим длинным газовым пламенем резаки…

— Алексей!

Что-то необычное и устрашающее прозвучало в этом дружеском оклике. Жарков обернулся и увидел бледного Трегубова.

— Там, Алексей, Анка…

Жарков не помнил, как очутился у танка с расколотой пополам, точно орех, башней. Твердое сознание вернулось к нему лишь при виде лица в запекшейся крови — совсем, кажется, неживого, незнакомого лица, если бы не эти голубые, распахнутые, должно быть, и страдальческой болью, и жадностью к жизни глаза под разбухшим, низко сдвинутым шлемом.

— Носилки!.. Носилки, черт побери! — крикнул он, не замечая, что Анка уже лежала на носилках, не видя этого потому, что он видел другое — то, как глаза раненой точно задернулись изнутри пленкой, и вместо мягкой голубизны в них появилась мутная остеклененность.

— Да где же тут врач? — вырвалось с хрипом у Жаркова. — Несите к врачу!..

Двое рабочих, жилистых, длинноруких, враз, заученно-плавным рывком подняли носилки и в ногу двинулись к темному пролому в стене, откуда тянуло речной свежестью, а Жарков, морщась, с болью чужого страдания в себе, пошел следом.

Частые, как молнии в разгар грозы, орудийные зарницы в клочья разрывали гнездящийся в развалинах, среди мятого железа, заводской сумрак; они выхватывали из него и тут же словно пожирали остатки стен, завалы из рухнувших стальных ферм, арматурную проволоку, похожую на раскинутую рыбачью сеть, пока сами вдруг не окунались в сырую тьму берегового оврага.

— Осторожней спускайте… Ради бога, осторожней! — жалобно произнес Жарков, услышав слабый стон. — Быстрее, быстрее! — прибавил он тут же, уже не помня прежних своих слов, испытывая теперь одну досаду на медлительность рабочих.

Наконец спуск кончился. Жарков почувствовал под ногами речной песок и разглядел при свете вспыхнувшей над Волгой ракеты три землянки, вырытые прямо в береговой круче. У той же, что была посередке и несколько выступала вперед бревенчатым бочком, дверь была распахнута; оттуда же струился свет и освещал перед входом обрывки грязных бинтов.

По-видимому, здесь находился ПМП — передовой медицинский пункт, а землянка с распахнутой дверью служила перевязочной. По крайней мере, рабочие, пригнув головы, с ходу внесли в нее носилки. Жарков сейчас же последовал за ними и очутился в довольно просторном помещении, где горели две тусклых керосиновых лампы, но где было все-таки светло оттого, что стены и потолок обтягивали чистые белые простыни.

— Врача! — властно потребовал Жарков. Однако, опережая его крик, уже кинулись к носилкам, опущенным на широкий топчан, две санитарки.

Они долго, так долго и подозрительно-украдчиво возились около носилок, что Жарков, из чувства тревожного ожидания, даже отвернулся.

— А врача-то ей уже и не надо: отмучилась, бедняжка, — вдруг донесся шелестящий голосок, тут же перешедший в протяжный вздох.

И звук этого голоса, сам этот вздох проникли в душу прежде, чем слова в сознание. Алексей судорожно обернулся, и первое, что он увидел, — это кепки, которые мяли в руках рабочие. Но как человек, лишь чувствующий неумолимость свершившегося, но еще не осознавший беду разумом, он стал повторять бессмысленно: «Да как же это?.. Нет, нет, этого не может быть!..» При этом он старался не смотреть на Анку. Ему словно бы хотелось отдалить ту минуту, когда уже и разум его мог свыкнуться с тем, с чем свыклась душа. И он продолжал повторять одно и то же, и повторял до тех пор, пока не почувствовал удушье в горле, а в глазах — резь и какую-то черную, вязкую муть. Тогда — должно быть, из страха лишиться зрения — он впервые за время пребывания в землянке взглянул на Анку… Ее глаза, еще недавно распахнутые, были тяжело придавлены веками. На ее лице, уже бледном, просвечивающим холодной белизной кости, застыло спокойствие вечности.

— Вымойте ей лицо, — четко, раздельно, ужасаясь своему хладнокровию, проговорил Жарков. — Снимите с нее шлем. Заверните ее в простыню. Я сам похороню ее…

В двенадцатом часу ночи на катер «Стриж» явился вестовой в бушлате и сообщил, что контр-адмирал Ромычев требует капитана Жаркова к себе, в свою «кают-компанию»: так теперь назывался командный пункт Волжской военной флотилии на берегу Ахтубы.

Савелий Никитич давно уже отвык от нормального человеческого сна и спал больше урывками, а чаще всего вовсе не спал, запихивая в нос крепкий, забористый табачок из берестяной тавлинки и оглушительно чихая как раз в тот критический момент, когда дрема одолевала за штурвалом или во время погрузки-разгрузки у краснооктябрьских причалов. Но все же в нынешнюю ночку, после семи дневных рейсов, он надеялся выспаться всласть. Он, черт побери, заслужил длительный отдых! Это должен был бы понимать тот же молодой Ромычев и не тревожить в такой поздний час стариковские косточки!..

Вообще в последнее время Савелий Никитич находился в том состоянии скрытого раздражительного недовольства, которое, на первый взгляд, вызывалось его чисто стариковской физической усталостью, а на самом деле являлось следствием его душевного надлома. Потеря центральных районов Сталинграда, выход из строя основной волжской переправы, наконец, захват фашистами Тракторного завода — все эти беды, соединившись в душе с чувством одиночества после гибели жены, настолько же пришибли его, насколько и ожесточили. Он не сомневался, что после взятия Тракторного немцы будут и впредь с методичностью щипцов, откалывающих от головки сахара кусок за куском, отхватывать от города район за районом, пока весь Сталинград не окажется в их руках, но что новая тактика врага, вероятно, неведома нашему командованию, иначе оно сосредоточивало бы силы на главных направлениях вражеских ударов, а не разбазаривало их по всему правобережью!..

Моросил нудный дождичек. Из-под голых деревьев тянуло сладковатой гнилью листьев, сырым тесом снарядных ящиков. Желтый свет ручного фонаря вестового устало скользил по этим ящикам, по мокрым каскам пехотинцев, по зачехленным орудийным стволам, и, наконец, вовсе уже обессиленный, коснулся плащ-палатки дежурного у входа в блиндаж адмирала.

Ромычев приветствовал старого капитана быстрым кивком головы и сейчас же поднялся из-за стола с разостланной картой, как бы подчеркивая своим предупредительным вставанием, что долго не задержит Жаркова, а потому и садиться не приглашает.

— Вот какое дело, Савелий Никитич, — заговорил он стремительно, напористо. — На береговой круче, примерно, в двухстах метрах выше третьего пешеходного мостика — увы, уже бывшего мостика! — седьмые сутки дерутся гвардейцы Жолудева, последние защитники Тракторного. Их осталось человек тридцать, а сейчас, может, и того меньше… Героев надо спасти! Ровно в два часа ночи — так решено — твой «Стриж» по безымянной протоке между островами Спорный и Зайцевский войдет в Денежкину воложку и пристанет к правому берегу приблизительно вот здесь. — Ромычев постучал кончиком карандаша по карте. — При подходе к месту вы, как условлено, пустите зеленую ракету — сигнал к эвакуации. В случае необходимости вас поддержит канонерская лодка «Усыкин», а также артиллерия с Зайцевского острова. Если же немцы понавешают осветительные ракеты, вы запалите дымовые шашки… Задание понятно?