«Со словами „на миру и смерть красна“ погиб наш доблестный автоматчик А. Александров. Убиты Идель Хаит и Бондаренко».

«Сообщаем интересующие вас подробные сведения по поводу налета „катюш“.

Сегодня перед рассветом, после ураганного артиллерийского и минометного обстрела, под прикрытием нескольких танков, гитлеровцы ринулись на штурм Дома одновременно с трех сторон. Не считаясь с потерями, они все ближе подступали к дому, и особенно успешно — с восточной его стороны. Мы отстреливались из подвальных бойниц, из всех оконных амбразур, в том числе и запасных. Ради экономии патронов в дисках били по врагу одиночными выстрелами. Вскоре, из-за нехватки пулеметных лент, смолк один „станкач“, за ним — другой. Тогда в фашистов полетели гранаты, и опять в ход пошли кирпичи. Но вот и гранаты кончились. Мы стали готовиться к рукопашной схватке. Коммунист Иващенко штыком нацарапал на стене клятву: „Гвардейцы умрут, но врага не пустят“. В это самое время на площади и на прилегающих к ней улицах взвились фонтаны сплошных разрывов. Тяжелый гул потряс весь наш дом. Мы были оглушены и сначала не могли понять, в чем дело. Потом Павлов крикнул: „Братцы, „катюша“!“ И мы стали обниматься на радостях. А когда огневой налет прекратился, увидели частые воронки. Их было так много, что невозможно было подсчитать всех убитых, засыпанных и разорванных в клочья гитлеровцев. От танков же осталось одно обгорелое железо».

«Ход сообщения прорыт! Сегодня, с наступлением сумерек, начнем вывод городских жителей из опасной зоны. Просим заранее наметить порядок их следования до волжского причала и при встрече разъяснить необходимость переправы на левый берег, так как многие горожане, особенно из стариков, не желают покидать Сталинград».

На славу удался ход сообщения к мельнице, к штабу батальона! Так что ходи по нему чуть ли не в полный рост, таскай сколько хочешь ведер чистой воды с Волги, волочи по сухому гладкому днищу ящик за ящиком с патронами и минами да знай себе носи мешки с харчем — и все-таки будешь неуязвим!

Очень, кажется, тоненькая жилочка, этот ход сообщения, а вдоволь стало боеприпасов, воды, хлеба. Частенько приносили газеты, и Глущенко, оседлав свой солидный щербатый нос очками, сказав обычную фразу: «Газета, як чоловик, все расскажет, дэ що робится на билом свити», принимался вслух читать сводки Советского Информбюро, в которых сообщалось о приостановке вражеского наступления на многих фронтах и о тяжелых кровопролитных боях на улицах Сталинграда.

Скоро пришли связисты — бойкие, речистые ребята в новеньких, с иголочки, шинелях и шапках-ушанках. Они протянули провода через нейтральную полосу, и теперь в штабе то и дело позванивал телефонный аппарат, а лейтенант Афанасьев, взяв трубку, спокойно и внушительно отзывался: «„Маяк“ слушает». За связистами явились минеры — люди пожилые, почтенные, все, как один, немногословные, со скупыми движениями, но в тех же, что и у связистов, шапках-ушанках — предвестниках зимы. В течение двух ночей они заминировали все подступы к дому. И фашисты, почуяв недоброе, отныне не решались часто атаковать — больше предпочитали огрызаться из окопов и траншей, причем, как отметил дотошный Сукба, они уже выпускали за сутки всего 90 — 100 мин и снарядов. «А это что-то значит! — подводил баланс солдат-бухгалтер. — Похоже, нехватка у немцев боеприпасов».

Благодаря ходу сообщения круто изменился быт всего гарнизона. Достаток воды надоумил санинструктора Калиныча оборудовать санблок в восточной секции подвала, там, где недавно жили горожане. И закурчавился мирный домовитый дымок! В одном цинковом баке грелась вода для мытья, в другом — кипятилось белье.

— Будто заново родился! — сиял гладким и глянцевым, как стеклышко, лицом распаренный Ромазанов и подталкивал плечом темнолицего Турдыева: — Иди, иди, басурманин! Сразу красавцем станешь! Каждая волжаночка в тебя влюбится!

Турдыев мрачно возражал:

— Не хочу быть красивым, хочу быть страшным.

— Это почему? — недоумевал Ромазанов.

— Хочу, чтоб немцы пугались. Хочу грязным стоять на посту.

— Лишняя забота! — успокаивал Ромазанов. — Они и так тебя пугаются, как из бронебойки шарахнешь.

Наступило 7 ноября. Фашисты не атаковали — притаились, хотя по соседству шли бои. Было решено устроить праздничный обед в помещении штаба. На обед пришел политрук роты Авагимов и прямо с порога выкрикнул своим натренированным громовым голосом:

— Будет и на нашей улице праздник! Так товарищ Сталин сказал!

И все, кто сидел за столом, кинулись к политруку, а он, стоя в кружке, пересказал содержание приказа Верховного Главнокомандующего, затем зачитал поздравление командира 13-й гвардейской дивизии Родимцева. После этого все снова уселись за стол и подняли чарки за победу над врагом. Рядом с Ольгой сидел старшина Мухин: лицо самодовольное, хитрущее.

— Ну-ка, сестреночка, — шепнул он, — взгляни под стол.

Взглянула Ольга под стол и разглядела там две черные туфельки, похожие на притаившихся мышат.

— В левом флигельке нашел, — нашептывал бравый старшина. — Примерь. Может, подойдут… Тогда не забудь меня на вальс пригласить. Услуга за услугу.

Туфли оказались в самую пору.

— Спасибо, товарищ старшина, — улыбнулась Ольга. — Но где же музыка?

— Сейчас заведем патефон, — заверил Мухин. — Между прочим, Штрауса я на чердаке нашел. Целехонький.

— Да о каком Штраусе ты говоришь?

— О композиторе Штраусе.

— Но ведь Штраус, кажется, немец!

— Ну и что? Немец, да только не фашист.

— А я всех немцев теперь ненавижу! Не пойду танцевать — и все! — заявила Ольга и притопнула туфелькой.

— А уговор? — обиделся Мухин.

— Нет, ты меня не уговаривай! Заведи что-нибудь другое.

— Другого нет! Все пластинки раскокались, одна только и осталась… На мою беду!

Тут вмешался Авагимов.

— Насколько помнится, — сказал он, — Иоганн Штраус родился в Австрии. Он любил Россию и часто гастролировал в Петербурге.

— Тогда другое дело, — успокоилась Ольга. — Заводи, Мухин, свою бандуру!

Но едва лишь с шипением и урчанием закрутилась пластинка, к Ольге подскочил огнеглазый Ромазанов и пригласил на вальс; за ним подошел застенчивый мешковатый Шкуратов и глянул умоляюще в глаза; за Шкуратовым, выпятив грудь и раздувая ноздри сухого горбатого носа, уже не подошел — подплыл на одних носочках, как в лезгинке, Мосиашвили…

— Ай да хлопцы! — воскликнул Глущенко. — Не успели в баньке отмыться, як все до единого кавалерами заделались!

Положение Ольги было затруднительное, да выручил Авагимов.

— Стройся по одному! — скомандовал он шутливо. — С первого начинай, товарищ Жаркова!

Первым в строю оказался коренастый и плотный Турдыев, однако Ольга все же сдвинула его с места и покружила раз, и другой. Затем она поочередно вальсировала с Шкуратовым, Ромазановым, Мухиным — почти со всеми своими друзьями. И, само собой, солдатские сапожищи не пощадили ее туфелек: оба носка были отдавлены. Но Ольга всем улыбалась, хотя и сквозь слезы. Ей уже не верилось, что кто-то может умереть там, на передовой, в эти минуты праздничного веселья. Она была счастлива оттого, что и другие были счастливы. В душе она напевала, под штраусовскую мелодию: «Будет и на нашей улице праздник! Будет, будет, и я обязательно встречусь с Сергеем Моториным!»

А до того желанного праздника уже оставалось немногим более десяти дней.

Нанося беспрерывные таранящие удары по той исполинской крепостной стене, в какую превратился Сталинград, немецкая военная машина затрачивала на свои действия столько чрезмерной лихорадочной энергии, что все ее составные части и детали неизбежно должны были рано или поздно износиться.