Стало очевидным — фашистская Германия не способна осуществить свой стратегический план 1942 года: у нее явно недоставало ни людских сил, ни материально-технических средств для захвата Кавказа и Сталинграда до зимы. Враг повсеместно переходил к обороне и лишь на Волге еще вел активные, но, в сущности, бесперспективные военные действия, которые, пожалуй, можно было бы уподобить судорожным усилиям человека, попавшего в трясину и стремящегося во что бы то ни стало выкарабкаться из беды, хотя каждое новое движение только ухудшало его положение. Правда, для помощи «утопающей» ударной группировке 6-й армии Паулюса снимались с флангов отдельные части и войсковые соединения. Однако они также безнадежно увязли в затяжных и безрезультатных боях, в то время как оборона на флангах утоньшалась и местами, образно говоря, напоминала протертую, просвечивающую ткань.

Утром 19 ноября Алексей Савельевич Жарков провел в Сарепте «летучее» совещание с большой группой партийных и советских работников Сталинграда и районов области, оккупированных фашистами. Со сдержанной радостью, чтобы только не нарушить строгую обстановку деловитости, он сообщил о переходе в наступление Юго-Западного и Донского фронтов и о предстоящем завтра, 20 ноября, наступлении войск Сталинградского фронта, а затем, помолчав немного, дождавшись, когда стихнет возбужденно-ликующий гул голосов, продолжал уже не как член Военного совета фронта, но как первый секретарь обкома:

— Надо быть готовыми к созданию органов Советской власти в освобожденных районах! Познакомьтесь с составом оперативных групп, которым предписывается следовать с наступающими войсками…

Между прочим, на этом совещании Жаркову был задан вопрос о причинах разновременности в начале наступления фронтов.

— Разность в сроках, — ответил Жарков, — объясняется тем, что перед Юго-Западным фронтом поставлены более сложные задачи: ведь он находится на большем удалении, чем Сталинградский фронт, от района Калач — Советский, и ему к тому же предстоит во многих местах форсировать Дон.

В тот же день Жарков, согласно прежней договоренности с командующим фронтом, отбыл в штаб 51-й армии.

Изрядно подмораживало. Толстый лед в дорожных колеях лопался с ядреным треском под колесами вездехода. Из степи, из-под низко осевших, похожих на рваные мешки, туч несло колючим снегом. Знобящей дробью выстукивал он о ветровое стекло, заметал бугристо застылые, явно ночные следы танков и тягачей. Изредка разве встретятся низкие калмыцкие лошади и надменно высокие верблюды в упряжках, с нахохленными возчиками на скрипучих подводах и арбах, да промельтешат где-нибудь за обочиной одинокие группки связистов — и вот уже снова тянется унылая и пустынная степь. Но как же радует это безлюдье! Кажется, сама степь лучше командирских донесений свидетельствует: приказ Ставки о скрытном передвижении войск в районы сосредоточения выполняется с непреложной строгостью.

— Да, брат, уже началось! — приговаривал Жарков, как бы распахивая на просторе душу. — Дождались-таки!

В конце концов, настолько же молчаливый от природы, насколько и суеверный шофер Овсянкин не выдержал — проворчал:

— Ужо погодите: разыграется к завтрему заметуха, али навалится непробоистый туман, ну и не будет для пушкарей хорошей видимости, и, значит, того… задерживай наступление.

— Не каркай! — Жарков отмахнулся. — Ведь столько ждали такого денька! — И пошутил от преизбытка веселости: — Там-то, в небесной канцелярии, чай, ангелы заправляют делами, вот они и проявят к нам, настрадавшимся в обороне, божескую милость.

Из-за разгулявшейся метели сбились с дороги да к тому же едва не столкнулись с заблудшим танком из 4-го, как выяснилось, механизированного корпуса генерала Вольского, так что в хуторок Хаир-Худук, где находился штаб 51-й армии, выбрались к вечеру. Но в штабе не оказалось командарма Труфанова — пришлось, в сопровождении штабного офицера, отправиться на передовой наблюдательный пункт армии, в район Сарпинских озер.

Чем ближе подъезжали к линии фронта, тем явственнее ощущалась грозная затаенность сосредоточенной здесь огневой и механизированной силы. На скатах балок Жарков, приглядевшись, замечал под маскировочными сетями в клочьях бурьяна сплошняком стоявшие танки, а на дне балок — торчащие срезы орудийных стволов в тех же клочьях бурьяна. Однако затем, по мере приближения к озерам, материалом для маскировки стал служить пожухлый камыш, который заботливо пеленал танки и орудия, а заодно и бойцов укрывал в шалашах, похожих на яранги чукчей.

При въезде в один хуторок приметливого и желавшего быть придирчивым Жаркова подстерегала приятная неожиданность. По словам штабного офицера, здесь стоял на дневке один из полков кавалерийского корпуса генерала Шапкина. Между тем, на разгороженных база́х было пусто, даже навозцем не попахивало, в то время как на улицах нет-нет да и встречались люди в кубанках и бурках.

— Тоже мне, конники! — проворчал Овсянкин. — Сами до хаты, а лошадей, поди-ка, в степи бросили.

Вскоре, однако, все разъяснилось. У околицы машину остановил дюжий казак в полушубке, с серьгой в ухе, при окладистой бороде, разметанной ветром по широкой груди, — натуральный шолоховский герой! Он проверил документы и, прищелкнув каблуками хромовых сапог, громыхнул под звяканье шпор басом:

— Порядочек! Проезд разрешен!

— У нас-то порядочек, — усмехнулся Жарков, невольно любуясь молодцом. — А вот куда вы коней подевали?

Вместо ответа бородач с серьгой как-то добродушно, по-домашнему окликнул:

— Васянька, а Васянька! Ну-ка покажь члену Военного совета коней…

Тотчас же, словно из-под земли, вынырнул тощий, как жердина, молоденький казак. Подбежав к крайней хате, он рывком распахнул ставни; в тот же миг в проем окна высунулись две лошадиные морды и пахнуло кислым душком смоченной соломы.

— Балуй, — ласково проговорил казак, погладив атласно лоснящиеся, пофыркивающие на остудном холодке морды, но тут же, из опасения непроизвольного, явно не по уставу, ржания, захлопнул ставни.

— Ну вот, а ты недоброе подумал, — упрекнул Жарков шофера. — Уж теперь-то я уверен, что и твое карканье насчет завтрашнего тумана не сбудется!

Наконец, уже в сумерках, при мерцающем свете отдаленных ракет, выбрались к передовому наблюдательному пункту.

Генерал Труфанов встретил Жаркова в просторном блиндаже. Это был высокий, костистый, с остро вздернутыми плечами человек, с виду усталый, судя по набрякшим векам, но с неожиданно быстрым взглядом маленьких светлых глаз. А еще поразили Жаркова до лоска выбритые щеки и тщательно приглаженные короткие седоватые волосы, от которых, как, впрочем, и от генеральского кителя, сквозило весенним ландышевым запахом одеколона. Похоже было, что командарм готовился к предстоящему наступлению как к долгожданному празднику.

— Товарищ член Военного совета! — торжественно обратился он. — Пятьдесят первая к выполнению боевой задачи готова. Основными силами армия наносит удар между озерами Цаца и Барманцак, а одной дивизией, именно Пятнадцатой гвардейской, — между озерами Цаца и Сарпа. Затем, после прорыва обороны противника общевойсковыми соединениями, с целью развития успеха на главном направлении, будут введены в прорыв механизированный, танковый и кавалерийский корпуса. Вся операция, как вам известно, рассчитана на двое суток. За первый день наступления подвижные армейские соединения обязаны выдвинуться на рубеж Рокотино, Верхне-Царицынский, Абганерово, а к исходу второго дня — на рубеж Карповка, Советский, Зеленый, чтобы впоследствии соединиться в районе Калача с войсками Юго-Западного фронта.

Жарков счел необходимым заметить:

— Меня, Николай Иванович, интересуют подробности. Когда вы думаете ввести в прорыв подвижные соединения? Сразу или после глубокого фронтального продвижения стрелковых дивизий?

— Нет, не сразу, товарищ член Военного совета. Дело в том, что противотанковые средства противника, как установлено нашей разведкой, группируются по восточным скатам высот, и вероятность риска тут огромная. Поэтому решено ввести подвижные соединения в прорыв лишь после того, как пехота овладеет высотой «Восемьдесят семь» и хутором Захаров, то есть продвинется примерно на глубину в шесть-семь километров.