Все было немедленно исполнено. Трегубов завел патефон, а жена его, дородная Елена Аристарховна, ставя пластинку, шепнула ядовито:

— Специально для тебя фокстротик. Иди-ка пригласи Анку, попрыгай, порезвись козликом!

— А что? — просиял Трегубов, прикидываясь простодушным. — Я с твоего разрешения сейчас же, мигом…

— Цыц! — прикрикнула Елена Аристарховна. — Гляди лучше, чтоб посуду не побили от той распроклятой трясучки!

Когда люди танцевали, Алексею всегда делалось неловко за свое неуменье. Он достал из кармана брюк пачку «Казбека» и с виноватой улыбкой прошел среди танцующих на балкон.

Солнце уже село. Все облака давно сгорели в багровом закатном пламени, которое и само стало меркнуть… И опять тревожно и тоскливо стало Алексею. Казалось, и в нем что-то начало меркнуть… Он вдруг решил: то, что сразу не возьмешь от жизни, потом уже не вымолишь у нее! Ибо все-таки, несмотря на веру в неиссякаемость молодости, годы-то уходят, и лучшие дни твоей юности невозвратимы — они уже давно стали достоянием памяти.

Ветер еще не затих по-вечернему — трепал позади шторы. Все же Алексей уловил рядом мягкое, как бы застенчивое дыхание. Он резко обернулся и увидел Анку. Их взгляды встретились. Каждый теперь, после долгой разлуки, всматривался друг в друга с той напряженной пристальностью, когда хочется сразу, одним взглядом, установить взаимные перемены.

— Ну, как ты поживаешь, Алеша? — спросила Анка с тихим вздохом и отвела глаза.

— Моя жизнь известная, — отвечал Алексей, тоже отводя глаза. — Верчусь как белка в колесе. О себе некогда подумать. Лучше ты о себе расскажи. Как семья, муж? Почему не пришел?.. Я хотел бы с ним познакомиться.

— Муж у меня диковатый. Уехал рыбачить на остров Зеленый.

— И ты его не попрекнула отшельничеством в такой день?

— Э-э, да пусть живет как знает! — вырвалось у Анки.

— И это говорит товарищ Великанова, которая всегда проявляла чуткость к людям? Которая всегда стремилась подчинять каждого своему влиянию?.. Нет, я решительно не узнаю тебя.

— Ах, оставь этот иронический тон, Алеша! Мне сейчас не до препирательств.

— Да что такое случилось с Анной Иннокентьевной? — встревоженно, но с прежней интонацией легкого подтрунивания спросил Жарков.

Анка не отвечала. Закатное небо подрумянило ее бледное узкое лицо. Но каким же неестественным, неживым был румянец!

— Ты знаешь, о чем я подумала? — заговорила Анка. — Все-таки были мы в те годы до глупости самолюбивы, ершисты.

— Быть может, это теперь так кажется, когда мы повзрослели? — возразил Алексей. — Ведь тогда мы казались себе непогрешимыми, а если и ошибались, то с радостью всепрощающей молодости признавали ошибки и выправляли их с энтузиазмом.

— Были и неисправимые ошибки, — задумчиво произнесла Анка.

— О чем ты это? — постарался прикинуться непонимающим Алексей, хотя он уже угадал ход мыслей Анки и невольно соединил их со своими наболевшими, навязчивыми.

— Я часто за последнее время вспоминала наши отношения в прошлом… Да, наши с тобой отношения, Алеша! — повторила Анка. — Ведь все могло сложиться иначе, по-другому, когда, быть может, не было бы уже никаких сожалений.

— Не узнав горя, не узнаешь и радости.

— Постой, не перебивай!.. Вспомни то время. Мы строили небывалый в стране завод, но мы строили… должны, по крайней мере, были строить и новые отношения между мужчиной и женщиной. Об этом я тогда много думала. И я спрашивала себя: почему же в строящемся социалистическом обществе эти отношения должны оставаться прежними, патриархальными? Ведь я видела, что они почти не изменились: все то же постыдное разделение на «сильный» и «слабый пол».

— И вот товарищ Великанова решила взбунтоваться?

— Не знаю… Наверно, что и так… Страх покориться мужской воле — смейся не смейся! — был во мне, видимо, сильнее чувства к тебе, Алеша.

— Спасибо за откровенность. Но об этом я уже тогда догадывался.

— В женском покорстве, — не слушая, продолжала Анка с той обнаженностью, на которую подчас вызывает редкая, но давно ожидаемая встреча. — Да, в женском покорстве мне, наивной девчонке, виделась извечная рабская покорность «слабого пола» «сильному». Мне казалось, что, полюбив, я должна принести в жертву мужчине свое достоинство и независимость в суждениях, во взглядах на жизнь и должна перенять уже чужие суждения и взгляды и сделать их своими, чтобы жить, как говорится, в супружеском мире, без всяких споров и раздоров. Если же я останусь прежней гордой, независимой Анкой, то, по моему убеждению, эта непокорность разрушит семейное благополучие. Поэтому, рассудила я в тот, помнишь, решающий момент своей жизни, мне лучше перебороть свое чувство к парню, который к тому же сам неуступчив ни в большом, ни в малом.

— И поэтому ты, — вставил Алексей с грустной улыбкой, — предпочла этому своенравному парню другого, мягкого и уступчивого, чтобы утвердить превосходство «слабого пола» над «сильным»?

Анка вздохнула:

— Теперь, конечно, над всем этим можно лишь иронизировать. Глупые мы были! Оба тянулись друг к другу, и чем сильнее, тем больше мучили себя бесконечными ссорами.

— Давай и сейчас поссоримся! — усмехнулся Алексей, чувствуя удушье даже здесь, на балконе, под ветром, и вдруг с силой рванул воротник рубашки.

— Нет, — тихо и кротко, словно покоряясь судьбе, произнесла Анка. — Нет, теперь нам, видать, мучиться в одиночку и ссориться самим с собой.

Внезапно, как бы в страхе мучиться именно одной, Анка схватила своими тонкими бледными руками руку Алексея, которую тот еще держал у воротника рубашки, и дернула ее на себя, прижалась к ней щекой; а Алексей погладил Анкины золотистые волосы… погладил, да тотчас же и отдернул руку, словно обжегшись.

— Будем мужественны, Анка, — проговорил он, сдерживая себя. — Прошлое не воротишь. За ошибки надо расплачиваться.

Анка отшатнулась и выпустила его руку.

— Да, это верно… надо расплачиваться, — прошептала она, понурившись.

От закатного, все еще багрового пламени веяло на душу человеческую тревогой. И Анка, и Алексей, оба закаменевшие внутренне, неподвижным взглядом смотрели на это недоброе пламя, сулящее и завтра нестерпимо жаркий день.

— Знаешь, мне что-то страшно, Алеша, — призналась вдруг Анка и прикрыла глаза. — Ты знаешь, о чем я подумала сейчас?.. О войне.

— Да-а, война… — задумчиво проговорил Алексей, напрягаясь и, наоборот, в упор глядя на закат. — Сколько каждый день ни за что ни про что погибает в Европе людей, которые тоже любили, радовались, страдали…

Анка вздохнула, спросила едва слышно:

— Будет ли война, Алеша? — и сама вздрогнула от своего страшного вопроса.

— Благодари судьбу, если еще год тишины и мира подарит она, — произнес Алексей Жарков, высказывая сейчас личную потаенную тревогу, которую он обычно скрывал бодрым тоном от людей, спрашивающих о войне, — ту самую тревогу, которую, как ему казалось, считали необходимым скрывать и там, в Кремле, но которую сейчас он уже не мог утаивать от близкого человека, охваченного общим с ним тревожным предчувствием надвигающейся беды.

Лишь спустя два месяца после отъезда Сергея Моторина в Германию, Оленька получила от него письмо — и какое подробное, обширное!

Конечно же Оленька была очень обрадована, а ко всему еще и удивлена безмерно. Ведь Моторин, которого она знала немногословным и сдержанным, даже подчас сухим, педантичным человеком, вдруг оказался поэтичной, художественной натурой, хотя все-таки и не утратил четкую последовательность и пристрастие к дотошным подробностям при изложении своих впечатлений.

«Здравствуй моя дорогая, моя далекая девушка!

Из Москвы я уезжал с Норцовым, сотрудником нашего посольства в Германии, очень приятным, симпатичным человеком и, кстати, хорошим знакомым твоего брата Алексея.