— Эка чем удивил! — рассмеялся Иночкин. — Ты хоть молотом по дереву дубасил. От этого урона нет! А я, когда на токаря учился, взял кувалду да как хвачу по патрону, прямо по нежному кулачку: дескать, чего ты, сукин сын, деталь не выпускаешь?.. Тут, глянь, Серго Орджоникидзе идет, сапожки у него этак зловредно поскрипывают: дурень, дурень!.. Подошел — говорит: «Технических знаний у тебя, паренек, ни на грош. Надо учиться! Надо бой давать кустарщине и азиатчине!»

— А что! — воскликнул Фундышев. — И учились! Меня вот Анка первым записала на курсы повышения квалификации.

— Анка, Анка!.. Всюду она встревала, никому от нее покоя не было, — проворчала хозяйка.

— Да ведь ее избрали членом комитета комсомола, и она отвечала за производственно-учебный сектор, — напомнил Трегубов. — Ей положено было всех разжигать.

— Уж тебя-то она разожгла, знаю, знаю! Как свечечка таял.

Трегубов, смущенный, пробормотал:

— Ты бы, Леночка, того… потише.

— А чего там тише! Здесь все свои, каждый знает, что она тебя в институт заманила своими распрекрасными глазками. Да потом вот этакую дулю показала и с Жарковым сдружилась.

Алексей быстро, с прищуром, взглянул на хозяйку, быстро, как от внутреннего толчка, поднялся, достал из кармана коробку «Казбека» и, сунув в рот папироску, вышел на балкон.

Заходило солнце, вдавливалось словно бы с натугой в донскую степь и, разливая вокруг себя струйчато-багровый жар, сжигало тонкие, без того уже иссушенные за день облака…

Алексей закурил, глядя сквозь сизый дымок поверх жгуче розовеющих крыш Нижнего поселка — и вдруг ему стало тревожно и грустно… А впрочем, если поразмыслить, и там, за праздничным столом, не было душевного покоя и беспечной раскованности. Алексей вслушивался в рассказы товарищей, пил, улыбался, даже вот вспылил в разговоре с Левандовским, но все равно его не покидала настороженность ожиданья. Ему нестерпимо хотелось видеть Анку, словно молодость все-таки продолжалась и внезапно могла одарить нечаянной радостью.

Но солнце закатывалось, а Анка не шла. Двор был безлюден и казался особенно скучным при весело вспыхивающем свете в окнах.

«Нет, не придет, — вздохнул Алексей. — Да и, в сущности, зачем тебе эта встреча? — строго спросил он себя, точнее — того невидимого второго человека, который с юношеским беспокойством жил в нем. — Или, быть может, ты еще любишь ее, эту вздорную самолюбивую гордячку?.. Ну, что молчишь? Отвечай: любишь или нет?..»

Тот, второй человек, молчал, видимо устрашенный вопросом. И грусть сердечная усиливалась, тревога душевная росла. Алексея потянуло обратно в комнату, к друзьям: авось застольная беседа рассеет грусть-тревогу… Он вынул изо рта недокуренную папиросу, придавил ее о балконные перильца и при этом невольно взглянул вниз.

По двору шла Анка… нет, не шла, а как бы летела над землей в своем пышном и легком белом платье. И нахлынуло на Алексея молодое радостное чувство. Он весело окликнул Анку; а когда она остановилась и вскинула кверху голову, все так же по-девичьи обкрученную тяжелой золотистой косой, — он дружески, будто и не было в их отношениях ничего горького, мучительного, помахал сильной горячей рукой. И Анка, зачем-то вдруг привстав на цыпочки, потянувшись, помахала и улыбнулась застенчиво и вместе дерзко, как только, пожалуй, она одна в целом мире умела улыбаться, притягивая к себе и одновременно отпугивая.

— Иди, иди скорей! — совсем уже весело крикнул Алексей, эгоистично радуясь, что пришла она без мужа. — Иди! Тебя давно все заждались.

— Иду, Алешка! — отозвался по-давнему, по-знакомому задорный голосок.

Появление Анки Великановой вызвало общую радость. Ее обнимали подруги, ей пожимали руку товарищи; наконец ее, порозовевшую, в смятом уже платье, усадили за стол, и Трегубов налил «штрафную» — самый большой бокал, который только отыскался на столе.

Алексей наблюдал за Анкой со стороны балконных дверей; его черные брови свисали, как бы стараясь сдержать слишком уж нестерпимый блеск глаз. Но он не мог подавить внутренней застенчивостью своего пристрастного интереса. Он любовался Анкой. Милое овальное ее личико с годами не только не расплылось в очертаньях, но стало как бы тоньше, прозрачнее, одухотвореннее.

— А что же ты, Алеша, в сторонке! — воскликнул приметливый, проницательный Левандовский. — Иди хоть поздоровайся со своим бывшим заместителем по комитету комсомола.

Смущенно улыбаясь, Алексей приблизился к Анке, а она, сама смущенная, проговорила нарочито насмешливо:

— Да ведь мы уже обменялись приветствиями — он сверху, я снизу! И знаете, когда я увидела Алешку на балконе, то прямо глазам своим не поверила: удостоил-таки внимания!

— Не задирайся, Анка, — шутливо заметил Алексей да еще пальцем пригрозил. — Ведь это уже почти банальным становится — думать, что если человек занимает некий руководящий пост, то он обязательно должен и зазнаваться, и отрываться от коллектива, породившего его. Наоборот, уважаемая Анна Иннокентьевна, меня упрекают как раз в том, что я не умею сдерживать свои эмоции, когда речь заходит о тракторозаводцах.

— Весьма похвальное качество, — усмехнулась Анка. — А вот то, что ты пришел без жены, это, пожалуй, никуда не годится.

— Да и ты явилась одна, уважаемая Анна Иннокентьевна, — не остался в долгу Алексей и тоже усмехнулся.

Эта перепалка заставила хозяйку глубокомысленно заметить:

— Ну, опять сейчас сцепятся!

— А пусть! — подхватил Трегубов. — Пусть, как бывало, коготки выпустят, заострят, не то, чай, они притупились, коготки-то!

Все знали прежние отношения Жаркова и Великановой и все ждали естественного их продолжения сейчас, когда, казалось, прошлое ожило в рассказах и как бы вернуло всех в дни комсомольской юности. Но Анка вдруг закусила губу, и лицо ее выразило усталость. На бледный, матовый лоб ее, как приметил Алексей, вползла с переносья, точно бы продолжая тонкую сухую линию носа, невеселая морщинка.

— Нет, а все-таки у нас тогда кипели страсти, не то что у нынешней комсомолии! — заговорил Левандовский, зорко поглядывая то на Анку, то на Алексея, словно он знал о их нынешнем настроении больше, чем они сами. — Давайте-ка, друзья, хотя бы вспомним, с какой лихостью наша «легкая кавалерия» атаковала и кооперацию, и коммунальный отдел. Но главный удар, конечно, мы наносили по бескультурью и грязи в цехах. Вы помните: стояли там мусорные ящики, да в них-то чисто, а вокруг них кучи окурков. Или взять окна и фонари! Они так копотью заросли, что, бывало, и днем в цехах сумерки. Особенно же в литейном, где я комсоргом был. И вот однажды Алексей Жарков собирает нас в комитете комсомола, чтобы обсудить эту проблему. Дотемна мы горланили, занимались самобичеванием, выдвигали тысячи предложений насчет борьбы с неряшливостью. О, сколько тогда было сказано чистых прекрасных слов об этой отвратной грязи! Одна Анка молчала и все, помню, глаз не сводила с Алешкиного стола. А на столе-то паровозная гарь, табачный пепел и вообще беспорядок! И вдруг Анка вынимает свой платок и начинает под смех присутствующих спокойно вытирать стол. Жарков же как на угольях сидит, взглядом хочет испепелить Анку. Однако — отдадим ему должное — делает из ее действий правильный вывод. «Предлагаю, — говорит, — сейчас же отправиться в литейный цех, где, по словам комсорга Левандовского, выросли целые Кордильеры мусора».

Рассказ был выслушан со вниманием. Но едва смолк красноречивый Левандовский, как привскочила Анка и заговорила с какой-то сердобольной веселостью:

— Милые мои старые комсомолочки и комсомольцы! Вы, кажется, весь праздник хотите превратить в вечер воспоминаний, трогательных и чувствительных. Но не значит ли это, что уж коли мы предаемся воздыханьям о прошлом, то дело наше совсем-совсем плохо? Не стареем ли мы?

Затем, обведя всех пытливым взглядом, она воскликнула тонким озорным голоском первейшей комсомолки-заводилы:

— А ну, сдвинем стулья, столы — и танцевать, танцевать!