Сергей и Оленька вышли на главную поселковую улицу и целых полтора километра проталкивались сквозь людские толпы, пока наконец не выбрались в затишье одноэтажной Малой Франции.

— Так ты не забыл свое обещание сказать, отчего тебе грустно? — напомнила Оленька.

— Нет, не забыл, — отвечал Сергей с подавленным вздохом. — Вот придем к тебе — и скажу…

Вскоре из-за вишневой поросли проглянул самый крайний домик, где жили Жарковы. Оленька шутливо, явно подбадривая, подтолкнула Сергея к калитке и следом за парнем ступила на тесный дворик.

Это подталкивание оказалось кстати: навстречу, держа огромный семейный самовар, вышел из дома кудреватый, смуглый, черноглазый, как цыган, Прохор Жарков.

— Мое вам с кисточкой! — шутовски приветствовал он и тут же покачнулся, якобы под тяжестью самовара. — Пламенный салют жениху и его невесте!

Оленька прервала с брезгливой досадой:

— Оставь свой дурацкий тон!

— А зачем? — Прохор звучно отрыгнул. — Сегодня праздник. Пей, веселись, выкаблучивайся!

Его широкое лицо лоснилось той профессиональной огненной краснотой, которая сразу выделяет сталевара из группы горожан; однако сейчас в этой обычной красноте было что-то паляще-знойное, доведенное до предела, и Оленька догадалась: брат уже успел хватить лишнего.

— Да что же ты держишь самовар? — нахмурилась она. — Поставь его на землю! Сейчас Сергей протянет тебе руку в знак примирения и дружбы.

Но Прохор не опустил самовар, чтобы как раз не пожимать руку инженера, и буркнул:

— Нам не мириться, а прощаться надо.

Оленька сразу насторожилась:

— О каком прощанье идет речь?

— А ты разве ничего не знаешь? — громко, отчетливо, явно трезвея, произнес Прохор. — Ведь твой суженый в Германию уезжает.

— Как уезжает? Почему? — переспросила Оленька, и в глазах ее стало темнеть. — Да нет, не может быть!.. Да как же это сразу взять и уехать?.. Нет, нет!

— Чего там «нет»! — рассердился Прохор. — Всем в цехе известно, что в порядке обмена специалистами он катит в Германию, на выучку к господину фон Круппу. Одна ты, святая невинность, ничего не знаешь!

Оленька перевела взгляд на Моторина, прошептала:

— Значит, ты мне это хотел сказать?

Сергей кивнул:

— Да, хотел и страшился… Не желал тебе портить праздник… Но через год я вернусь.

— Дай-то бог! — усмехнулся Прохор. — А вообще-то чертовщина получается. Твой женишок тут у сарептских немцев воспитывался, а там, в Германии, видать, продолжит свое воспитание под началом обер-мастеров со свастикой. Они там быстро его приручат! Потому — нет в нем нашей рабочей косточки, никогда с нами не жил душа в душу, выпить брезговал.

— Да как ты, забулдыга, смеешь так говорить! — Ольга притопнула ногой, и слезы брызнули из ее глаз, заслонили мутной пеленой весь праздничный мир.

Но тут Сергей хладнокровно произнес:

— Ты сама слышала, как твой брат назвал нас женихом и невестой… Да, отныне ты моя невеста, и ты будешь ждать своего жениха. Ведь так?

— Так, так, — просияли сквозь слезы любящие глаза. — Только ты никогда не забывай меня!

Когда сестра и Моторин вошли в дом, Прохор, несмотря на пьяную расслабленность, мигом поставил самовар на пробившуюся сбоку от крыльца изумрудную травку, ловко стянул с правой ноги хромовый сапог и, съежив его гармошкой, стал раздувать уголья, а раздув, снова напялил этот зеркально-черный сапог на свою короткую бочковатую ногу. Затем, запустив такую же короткую, но жилистую и суховатую, точно подсушенную на огне, руку в глубокий карман фасонисто выпущенных над сапогами широченных брюк, он извлек оттуда «маленькую», тут же отхлебнул водку со сладким присосом и прижмуром своих горячих цыганских глаз, обтер рукавом белой рубашки толстые, с выворотом, чувственные губы и лишь после этого, распаленный, поднялся со двора на крыльцо…

В первый день праздника Жарковы, по традиции, собирались тесным семейным кружком. На столе, в ожидании еще одного Жаркова — Алексея Савельевича, давно уже томились всевозможные закуски на тарелках и в раскрытых консервных банках, как бы хороводящие вокруг прозрачнейшего искристого графина. А из кухни наплывали сытные запахи горячих пирогов; и оттуда же, словно тихая мышка, нет-нет да и выглядывала хозяйка Олимпиада Федоровна, вопрошающе поблескивала черными бусинками глаз: «Ну как, не явился Алеша?» — и, видя, что нет, скрывалась так же бесшумно…

И все-таки в этот первомайский вечер в семье Жарковых не ощущалось праздничной приподнятости. Сам хозяин Савелий Никитич был в будничном, хотя и с орденом «Знак Почета», старом капитанском кителе, к тому же небрежно застегнутом, и ходил озабоченный, подергивая плечами, вокруг стола: его, видимо, раздражало, что старший сын опаздывает… Здесь же, между окном и старинным комодом, пристроилась жена Прохора, полная женщина со страдальчески-кротким выражением больших глаз; она кормила грудью шестимесячного сына, в то время как у ног ее два других сына, близнецы, строили из костяшек домино самые затейливые сооружения, ссорились и визжали… А на диване, держа на сдвинутых коленях увесистый старинный путеводитель, сидели плечом к плечу Оленька и Сергей, оба отрешенные, и шепотом переговаривались — это сразу отметил вошедший Прохор и тут же поморщился.

Прохору было неприятно видеть, что на том самом диване, где он когда-то лежал в пеленках, где спал вплоть до женитьбы, покуда не ушел жить к жене, сидел его недруг, немецкий выкормыш, как он называл его в душе, чистюля, попросту чужак, напрочь лишенный «рабочей косточки».

— Батя, а батя, — заговорил Прохор, обращаясь к отцу, но глядя недобрыми цыганскими глазами на Моторина. — Батя, а ты домишко расширил бы на всякий пожарный случай. Ольга-то заневестилась — крепкой тростинкой вымахала.

Отец, занятый своими мыслями, непонимающе взглянул на сына и продолжал ходить вокруг стола; а сестра и Моторин — те, кажется, вовсе ничего не слышали. Тогда Прохор заговорил уже откровеннее, бесшабашнее:

— А ты, товарищ инженер, мог бы и того… не уезжать в Германию. Сказал бы: свадьба намечается, тебя, глядишь, и оставили бы. Другого послали бы — не такого падкого на все немецкое.

Ольга покраснела, крикнула:

— Замолчи сейчас же, горлодер! Как тебе не стыдно!

— Да чего мне стыдиться-то? — продолжал Прохор, глядя своими щуркими глазами в солнечное распахнутое окно, как в слепящий зев печи. — К тому же есть еще причина, чтобы не ехать в это чертово фашистское логово. Вроде бы порохом из него несет в нашу сторону. Ко всему надо готовиться, а не разъезжать по заграницам.

Моторин, по-прежнему хладнокровный, возразил:

— Ты не прав, Прохор. Позиции Германии и Советского Союза в международных делах сблизились. Об этом же сегодня на параде говорил полковник Соколов. Он сказал, что англо-французские империалисты никогда не втянут СССР в войну с Германией, что советско-германский Договор о ненападении и сотрудничестве нерушим.

— Ха, нерушим! — Прохору хотелось сплюнуть, но он сдержался. — Да ты что ж думаешь: мы там, в Польше, за тем сошлись с немцами лбами, чтоб целоваться?.. Нет, мы там, только погоди, так схлестнемся бронированными лбищами, что искры посыпются! У нас, брат, у рабочего класса, есть верное чутье на международную обстановку, чего бы там твой полковник Соколов ни говорил!

— Но ведь почти то же самое, — заметил Сергей, — говорил Ворошилов на Красной площади.

— Он-то, может, и говорил этакое самое, да на уме-то другое держал!

Тут Оленька кинулась к окнам, захлопнула их.

— Что ты несешь, Прошка! — прикрикнула она. — Замолчи сейчас же, дурень! Да за такие речи…

— А мне начхать! — перебил Прохор Жарков. — Я всегда правду-матку режу! Я ее, если надо, и самому Ворошилову выскажу, глазом не моргнув, потому — пусть знает настроение рабочего класса.

— Дурень — дурень и есть! — вступил в разговор Савелий Никитич и, проходя мимо сына, дал ему, по старой родительской привычке, крепкую затрещину. — Болтаешь, сам не зная чего, канат пеньковый!