— Вот вам, ребятушки-солдатушки, — хрипит, — и знамя боевое! Всю-то кровь мою оно вобрало. Так что теперь и помирать можно.

Драган сейчас же приказал поднять красный стяг над домом.

Это был дерзкий вызов. Разъяренные фашисты построились цепью и всплошную пошли на храбрецов-смертников: верно, порешили их взять живьем… И тогда заложил Драган последнюю ленту в станковый пулемет, что давненько бездействовал в полуподвальчике, и всадил все двести пятьдесят патронов в фашистов, многих положил пластом, а кто уцелел — кинулся к своим норам-укрытиям…

До самого вечера длилось затишье на перекрестке. Но недобрым оно казалось Прохору. Как припал он черной щекой к истертой добела подушечке лицевого упора, так больше не отрывался от своей бронебойки. Чуяло солдатское сердце: подтянет враг танки, обрушится уже стальной лавиной!

Прохор не обманулся в своем ожидании. Из-за дальних домов вырвался и забился в ушах прерывистый металлический гул, а затем и острое лязганье резануло по перепонкам. Танки и слева и справа наползали сплошняком; они медленно и чутко, по-звериному, поводили хоботами орудий, точно принюхивались к притаенному дому-крепости. И эта осторожность бесила Прохора. Ведь у него было всего два бронебойных патрона, и он хотел, чтобы танки подошли поближе, когда стрелять можно будет наверняка. Но машины замерли в отдалении; их орудийные стволы уже глазасто, твердо, безжалостно уставились на дом с красным стягом.

— Ага, струсили, сволочи! — выругался Прохор и для острастки выпустил один за другим два патрона. — А теперь, — сказал он и погладил бронебойку, — теперь нам с тобой и помирать можно.

— Помереть всегда успеем, — отозвался командир Драган. — Надо прежде дело доделать.

И уложил он в полевую сумку партийные и комсомольские билеты погибших и тех, кто готовился к смерти, убрал туда же все уцелевшие документы батальона, и упрятал этот клад в яму-долбленку, в углу полуподвальчика. А связной Кожушко успел нацарапать ножом на кирпичной стене последнее донесение: «Здесь сражались за Родину и погибли гвардейцы Родимцева!»

— Добре, — сказал командир Драган. — Теперь давайте, хлопцы, прощаться.

И все стали подходить друг к другу и по-мужски сурово и неловко обниматься да по спине потихоньку, чтобы раны не растревожить, похлопывать; а в глазах уже вскипала непрошеная слеза…

Смерть, однако, все еще медлила, куражилась; она каркала через рупор надрывно, по-вороньи: «Рус, сдавайся, все равно помрешь!» Только где ж ей было знать, что гвардия умирает, но не сдается?.. И тогда, озлобясь, взревев сразу десятками орудийных глоток, она обрушилась огненным смерчем на непокорных.

…Прохор очнулся в удушливой, пылью забитой мгле. На грудь его навалился такой увесистый камень, что и не вздохнешь; а когда попытался он сдвинуть нечаянно-негаданное надгробье, все тело пронзила адская боль. Застонал Прохор — да, видать, к добру! Отозвалась могильная тьма людскими стонами, кашлем, чиханьем.

— Живы, братцы? — окликнул Прохор, пересиливая боль.

— Все вроде бы живы, — громыхнул вблизи командирский голос. — И треба нам вылезать из этой чертовой могилы!

Началась осатанелая работа. Гвардейцы ворочали камни, откапывали тех, кто был засыпан щебнем или притиснут рухнувшей потолочной балкой. Не знали они роздыха в работе, хотя и горели раны, а тело обливалось холодным потом. Каждый понимал: коли не поспешишь сейчас — задохнешься в душном каменном склепе.

Особенно распалился Прохор. После того как подползший Кожушко сдвинул с его груди тяжелый камень, ощутил он прежнюю природную живучесть. Стал он растаскивать всю кирпичную заваль перед собой и отшвыривать ее налево и направо. Как вдруг его задубевшие пальцы царапнули по железному прикладу бронебойки.

Обрадовался Прохор: «Где ружье, там, стало быть, и окно!» Откопал он весь длиннущий ствол, похлопал по нему поощряюще (дескать, сослужил последнюю службу!), и тут же принялся им, как ломом, долбить камень. Долбил, кромсал его, пока наконец не ушел ствол по самый курок в оконную пустоту и не ожгло потное лицо струистой свежестью осеннего воздуха.

Решено было пробиваться к Волге, к своим. Глубокой ночью, при луне, Драган выслал в разведку легко раненного связного Кожушко. Вернувшись, тот сообщил, что немцы вокруг, куда ни подайся, что вдоль Волги они минируют берег. Тогда задумали герои пробиваться к своим в обход, тылами. И как только скрылась в тучах луна, они поодиночке выползли из руин…

На береговом скате, однако, пришлось залечь, затаиться в глубокой промоине. При вспышках осветительных ракет разглядел Прохор немецких солдат. В одиночку прохаживались они вдоль железнодорожного полотна. И тогда командир Драган стал высматривать место прорыва. Приметил он, как один из немцев частенько подходил к вагону, стоявшему на отшибе, и приказал Кожушко подползти к часовому и снять его бесшумно. Зажал Кожушко в зубах финский нож и верткой ящерицей пополз к вагону, а Прохор — за ним: для подстраховки. Когда же часовой зашел за вагон, Кожушко подкрался сзади и нанес короткий и точный удар в шею. Немец упал без крика, даже без стона, а Кожушко снял с убитого шинель, каску и, переодевшись, прихватил винтовку, подошел не спеша, как бы на правах своего человека, к соседнему часовому…

Не прошло и трех-четырех секунд, как тот уже лежал распластанным. Прохор сейчас же призывно взмахнул рукой, и товарищи быстро, насколько позволяли раны, спустились на берег, а затем цепочкой, чтобы случайно не наткнуться на мины, вышли на отмель. И тяжелая осенняя волна кинулась под ноги, сурово приветствуя гвардейцев, обдавая их черными брызгами. Но не было в мире слаще воды, чем эта — волжская, насквозь промазученная, и гвардейцы припали к ней и пили жадно, взахлеб, до ломоты в зубах, а напиться не могли….

Пока они утоляли страшную свою жажду, командир Драган успел осмотреться. Повсюду на отмели валялись бревна и доски, бочонки и ящики, обрывки канатов и корневища подмытых кустарников… Нужно было немедля вязать плот, и командир приказал тотчас же приняться за дело. На счастье, поднялся ветер, стал сгонять весь дым-чад к реке. Под прикрытием этой надежной завесы плот был связан, а затем и спущен на воду. Взяв в руки доски, Прохор и Кожушко принялись выгребать на быстрину… Гребли они и сами удивлялись, откуда силы у них, голодных, отощавших, берутся. И только когда прибило плот к Сарпинскому острову, сдались они на милость нечеловеческой усталости — упали, раздавленные ею, на белый песок, заснули, как убитые.

После перебазирования в Заволжье оперативные группы обкома партии и облисполкома обосновались в лесной усадьбе совхоза «Сахарный», неподалеку от штаба фронта. В совхозном лесу соорудили блиндажи в два-три наката, наладили телефонную связь со многими районами, в том числе и с Николаевским, где отныне сосредоточились партийные и советские органы Сталинградской области.

Лишь здесь, в Заволжье, Алексей Жарков впервые ощутил щемяще-грустную красу осени. В медленном рыжем пламени бездымно сгорали курчавые леса левобережья. Над Волго-Ахтубинской поймой уже тянулись к югу, на теплые зимовья Ленкорани, гусиные стаи. Их деловито-спокойный, гогочущий переклик словно бы реял над заречным гулом канонады. Проснувшись на заре, Алексей с жадностью вслушивался в горловые звуки; ему верилось: весной птицы вернутся в родные гнездовья при такой ясной тишине, что даже издали услышишь свистящий шелест упругого крыла…

Впрочем, недолго длились минуты этого беззаботного любования. Срабатывала военная привычка — и мысль Алексея автоматически переключалась на сугубо земные дела. Он уже сетовал, что сталинградские беженцы не пускаются в отлет, как те гусиные стаи, а норовят покрепче осесть, угнездиться в Ленинске, в Средней Ахтубе, в Красной Слободе, — словом, поближе к городу, в надежде на скорое возвращение. Больше того, напротив завода «Красный Октябрь», под самым носом у немцев, в затоне Зайцевского острова, поселилось на дощатой барже много рабочих семей, и в их числе семья брата Прохора. Но разве ж это порядок? Разве допустима этакая скученность людей в прифронтовой полосе? Ни в коей мере! Тогда почему же, черт побери, не проявляет инициативы, расторопности заместитель председателя облисполкома Поляков, которому как раз и поручено заниматься эвакуацией?..