— Ну и пусть, пусть нескромно! — возразила Оленька, обычно уступчивая. — Но я радуюсь за Прохора и хлопаю ему, потому что он, именно он несет знамя, а не ты!

— Да, Прохор — богатырь: ему и надо нести, — отозвался Сергей.

— Нет, ты просто не любишь его! — вспылила Оленька, уловив насмешку.

— А он?

— И он тебя не любит, обзывает немцем… Это я знаю, знаю! — повторила Оленька, хмурясь. — Но как же можно быть в ссоре в такой день? Сегодня же вечером вы обязательно помиритесь. И ты, Сережа, первым протянешь руку. Я тебя очень, очень прошу!

— Хорошо, я первым протяну руку, — бесстрастно согласился Моторин. — Но я сейчас думаю о другом. И грустно мне, несмотря на праздник.

— С чего бы это?

— Потом скажу…

Между тем людской поток, который по неукротимости можно было бы сравнить разве что с волжско-ахтубинским разливом, переполнял каменное русло площади.

Всюду всплескивали флаги и знамена, пестрели и обвивались вокруг портретов живые и бумажные цветы, взлетали то под хохот, то под испуганные вскрики воздушные шары, лилась бодрящая музыка духовых оркестров, приветственно махали толстыми ручонками ребятишки в матросках, лихо восседающие на отцовских плечах, плясали под саратовские гармошки с колокольчиками подвыпившие весельчаки… И все это выражало такую радостную веру в долголетний мир над советской землей, что Оленьке казалось: нет, никогда не будет предела этому народному ликованью и вовек не замутится ни пыльной бурей, ни каким-либо другим ненастьем молодое весеннее солнце!

Немало уже прошло времени. Верный себе, Сергей извлек из кармана пиджака пергаментный сверток, не спеша развернул его, вынул бутерброды с жирной краковской колбасой и один из них протянул Оленьке.

— Какой же ты хозяйственный, Сережа! — похвалила она. — С тобой нигде не пропадешь!

Моторин едва ли расслышал эти слова. На площадь с оглушающим грохотом, в космах пыли, и все-таки свежо зеленея сквозь нее, ворвались новенькие гусеничные тракторы.

— Пламенный привет тракторозаводцам! — с особенной пристрастной громкостью выкрикнул брат Алексей. — Это они, славные труженики, сняли в апреле с конвейера сто тридцать один трактор сверх плана!

То был последний, хотя и самый мощный всплеск праздничного ликованья. Казалось, тракторы умчали с собой и радость бесконечных ожиданий Оленьки. Опустелая площадь сразу вдруг поскучнела; лишь один ветер, получив полную свободу, справлял на каменном раздолье свое пиршество — взвихривал россыпи конфетти, катил обручем венок из цветов, перевивал змейками бумажные ленты… И все почетные гости, сами вдруг поскучневшие, стали прощаться друг с другом, а старичок — человек, видимо, одинокий, — явно стремясь продлить минуты прощанья, начал рассказывать: этот, мол, орден Боевого Знамени он получил при обороне красного Царицына, и дело, значит, такое случилось…

Оленька не стала, однако, слушать речистого старичка: ей нужно было повидать старшего брата. Сказав Сергею, чтобы он дожидался ее тут же, не сходя с места, она с бедовым проворством своих восемнадцати лет, под звонкое пристукивание новых туфелек на французском каблучке, поднялась по лестнице на возвышение центральной трибуны и довольно-таки решительно, уже по чисто родственному праву, протолкалась к Алексею.

Брат, такой же коренастый, как и все из рода Жарковых, пожимал товарищам руки и с усталой извиняющейся улыбкой, но с обычной для него прямотой говорил: «Спасибо, спасибо за приглашения! Только не могу, хоть режьте! Дал слово старым друзьям-тракторозаводцам!» — и при этом смотрел на всех светло и открыто из-под угольно-черных бровей.

Тем же светлым взглядом, чуточку разве заискрившим, как это случается, когда видишь лицо близкого, он встретил сестру, в упор спросил:

— Парадом довольна?

От преизбытка чувств Оленька только закивала. А брат, внезапно посерьезнев, с усвоенной им манерой соединять в минуту душевной успокоенности строгий тон с шутливым, произнес, почесывая крючковатым указательным пальцем черный, без единой сединки, висок:

— Вот ты, стрекоза, на почетной трибуне стояла… А знаешь ли ты, что мы прежде на бюро советовались насчет тебя? Наконец решили сообща: в залог будущих трудовых подвигов оказать Ольге Савельевне Жарковой честь присутствовать на параде.

Видя, что сестра не улыбается шутке, старший брат сам улыбнулся. Но то, что было сейчас высказано шутливым тоном, многое таило для девушки: и веру в ее жизненные силы, и даже, пожалуй, нетерпеливое ожидание подвига от нее. Поэтому Оленька, которая, по свойству пылкой молодости, лишь о том и мечтала, чтобы совершить что-нибудь необычайное, не только не смогла улыбнуться словам брата, но, наоборот, тяжко, с внутренним упреком, вздохнула. И брат понял душевное смятение сестры. Он успокоительно похлопал ее по плечу и тут же, сам уже озабоченный, спросил:

— У тебя что, дело ко мне?

— Не дело, а приглашение, — поправила Оленька. — Отец ждет тебя вечером в гости.

Брат низко свесил черные брови, притемнил светлые глаза — задумался.

— Нет, ты, Алеша, пожалуйста, долго не думай! — загорячилась вдруг Оленька. — Отец и так на тебя сердится.

— Что ж… — брат вздохнул. — Что, ж, я приеду, хоть и ненадолго.

— Так, значит, и передать отцу?

— Да, так и передай. Не ссориться же нам вдрызг… А ты куда сейчас?

— Мы с Сергеем, наверно, за Волгу махнем.

— A-а, это с ним, с Моториным, что ли?

— Ну конечно же с ним!

— А он тебе никакой новости не сообщал?

— Нет. А что?

— Да так, ничего… Счастливо вам погулять!

Сергей отказался ехать за Волгу и вместо увеселительной поездки предложил прогулку пешком до Мамаева кургана. Оленька удивилась, но перечить не стала: уж если рассудительный инженер Моторин так решил, значит, это разумно, полезно, необходимо, и ей, сумасбродной девчонке, остается только покориться.

От площади, ветрено-солнечной и уже пыльной, жаркой, они пошли затененным краем главной улицы, которая устремлялась на многие километры вдоль Волги к северу, в заводские районы.

Вплоть до самого Мамаева кургана (а путь был немалый — в семь километров) Сергей был молчалив и только иногда вдруг рассеянно улыбался, словно спохватываясь, что сегодня все же праздник и надобно хоть как-то отозваться на него; в то же время голубые прищуренные глаза его светились, независимо от общего задумчивого выраженья лица, зорким и жадным огоньком вниманья — но не к встречным людям, а к этим кубически-угловатым домам самоновейшей архитектуры, к тем же старинным, осадистым, как сундуки, купеческим строениям, к подновленным, по случаю Первомая, ларькам и заборам, к еще голеньким скверам, к Волге, веющей бурной свежестью…

Оленька украдкой, сбоку, как-то по-птичьи, быстро и тревожно взглядывала на парня правым, чуть косящим карим глазом, затем тоже принималась старательно рассматривать и дома, и скверы, и заборы, но решительно не находила в них ничего особенного и, недоумевая, еще больше тревожилась, тихонько вздыхала, а спрашивать — ни о чем не спрашивала: придет урочный час, и Сергей сам поведает свои печали.

Они перешли трамвайную линию, потом железнодорожные пути и очутились у подножия древнего кургана, где, по дедовским рассказам, в давность давнюю воинственно-мудрый и осторожный татарский хан Мамай учредил сторожевую заставу, дабы сотни и сотни отборнейших воинов-любимцев из личной его охраны три лунных месяца кряду, без всякой смены, следили за Волгой, за переволокой к Дону и в случае лихой беды немедля садились бы на нерасседланных сытых коней да мчались бы, обгоняя ветер, к соседней заставе, откуда недобрая весть уже летела бы прямо в столицу Золотоордынского ханства, в Сарай, к самому грозному повелителю.

Сейчас же раздольный, с пологими склонами и овражками, Мамаев курган был накрепко обжит: всюду пестрели глиняные мазанки, дощатые домишки, просто хибарки, скроенные на живую нитку; но все они — и худородные, и степенные — прятались в вишневых садочках, даже как бы норовили поглубже спуститься в овраги, подальше от взыскательного глаза. И это происходило неспроста: местные власти разными грозными постановлениями запрещали самодеятельное строительство. Однако город не по дням, а по часам наращивал индустриальные мускулы; он ненасытно вбирал в себя дальний рабочий люд. И вот хаотичное поселенье на кургане мало-помалу превратилось в поселок с улочками, правда, кривыми и размытыми от сбегающих талых и дождевых вод, с двумя водонапорными баками на вершине, которые, казалось, навечно закрепляли право самовольных поселенцев на владение курганом.