— Да, вольготно они тут живут, — заметила Оленька. — Им будто и город не указ. Казаки, как есть вольные казаки!

— Да, большой вырос поселок, — вторил Сергей с рассеянным видом.

— Какой же это поселок? — рассмеялась Оленька. — Это же просто Нахаловка! И все же мой брат Алеша малость взнуздал нахаловцев. «Вы, говорит, и так много вольностей себе добыли, а теперь потрудитесь-ка для общества: разбейте на вершине парк!»

Именно на эту вершину в понатыканных повсюду сухостойных, вымерзших деревцах и поднялись Сергей и Оленька сорной ухабистой улочкой; под шепелявую музыку патефонов. И сразу крепко прохватило ветром и словно облило свежей синевой неба, которое казалось здесь близким и незамутненным. И сразу распахнулись лесисто-полевые, душу захватывающие российские дали…

Из этих далей, собрав буйную дань полых вод, в материнской силе и дородстве, выходила машисто, вперекор низовому ветру с Каспия и всем накиданным на пути песчаным островам широкая, на километры расплеснутая, вспененная волнами, мутная и все же прекрасная в своей вешней красе великая русская река. Однако столь грозно, неудержимо было это весеннее половодье, что Волга, как бы из-за боязни не совладать с ним, рождала дочь-спасительницу — Ахтубу и мчалась у города уже раздвоенная, хотя и сродненная с ней, как кровеносными сосудами единой плоти, неисчислимыми протоками-ериками.

— Смотри же, смотри, Сергей, что за роскошный вид! — воскликнула Оленька. — Сейчас каждый ерик точно на ладошке, а проклюнется первый лист — все зеленым дымком затянет. И тогда, знаешь, так и захочется птицей полететь в займище, на приволье!

Оленьку не покидало чувство праздничной восторженности и желание, чтобы и другие жили тем же чувством; поэтому она сразу заметила, что глаза у Сергея печальные.

— А ведь ты смотришь так, будто прощаешься! — вырвалось у нее простодушно, но с тем невольным прозрением, которое сразу же пробудило прежнюю тревогу в душе и самого Сергея заставило вздрогнуть.

— Что?.. Прощаюсь?.. — переспросил он. — Ты просто выдумщица.

— Так почему же у тебя грустные глаза?

— Почему? Да просто жаль мне, что никогда прежде отсюда не любовался Волгой и Сталинградом.

— Ах, да ведь и я никогда не любовалась!..

Отсюда, с Мамаева кургана, Оленька видела смутно белеющий поселок Рынок, от которого Сталинград начинал свои первые робкие шаги; видела, как затем, словно бы напружившись стальными мускулами заводов, он сразу далеко выбрасывал каменное тело, обрастал на пути пригородными селениями — Купоросным, Бекетовкой, Сарептой — и так вплоть до гористых Ергеней.

— Нет, ты даже, Сергей, не представляешь, как я тебе благодарна за то, что все-таки не поехала в займище, а стою здесь, на кургане, и вижу, как птица из поднебесья, весь Сталинград. Ну решительно весь, до единого домика, до каждой заводской трубы! — говорила Оленька. — И вот что удивительно! У нас в школе были уроки краеведения, но все мы, особенно девчонки, до смерти скучали на них. Нам просто было непонятно: зачем еще запоминать какого-то воеводу Засекина, по прозвищу Зубок, когда мы и так по горло сыты историей?.. А вот теперь, знаешь, смотрю я отсюда на Волгу, вон на тот огромнейший Сарпинский остров, и мне будто видятся в волнах легкие струги с медными пушками на бортах, со стрельцами на корме; а посреди них стоит сам воевода Засекин в малиновом княжеском кафтане да с ним еще другие воеводы: Олферьев и Нащокин — это уж я точно, точно помню! И плывут они, согласно государеву указу, на край земли русской, пока вдруг не видят остров напротив речушки Царицы. И тогда молвит Засекин: «Здесь, добры молодцы, крепость рубите, чтоб ногайцы и прочие супротивники Московии лихо ей не чинили».

Сергей обернул к девушке свое лицо, улыбнулся сдержанно, сказал снисходительно-ласково:

— Все-таки ты, Ольга, выдумщица! Один крохотный факт, а сколько насочинила всего.

— Да нет же, нет! — загорячилась самолюбивая Оленька. — Это все правда, истинная правда! Мне казалось, что я все уже перезабыла, но вот взглянула впервые на город отсюда, с высоты, и таким родным, близким он представился, что в памяти сразу же ожили рассказы учителя, да и вообще все читаное вдруг вспомнилось.

— Чем же ты еще хочешь меня просветить?

— А ты, пожалуйста, не смейся! Ты вот лучше ответь, отчего город назвали Царицыном?

— Оттого, что город зародился на песчаном острове, который по-татарски зовется «Сара-Чин», то есть желтый остров, — прилежно, по-ученически ответил Сергей и уже сам над собой снисходительно усмехнулся.

— А вот и нет, и нет! — крикнула Оленька, довольная, что он разговорился. — Ты ничего, решительно ничего не знаешь! А случилось в давние времена вот что. Мчались по степи две женщины, да не простолюдинки, а в дорогих царских одеждах. Одна была любимой женой хана, другая — ее верная служанка. Еще раньше они приняли тайком христианство и теперь, когда их тайна раскрылась, гнали во всю мочь коней, чтоб найти приют у русских. Но хан и его воины настигли беглянок — как раз там, где безымянная речка впадала в Волгу. Взмахнул хан своей кривой саблей, и покатилась голова царицы с крутого берега… С той поры назвали речку Царицей, а уж потом и город нарекли Царицыном.

— Красивая легенда — заплакать можно, — заметил Сергей не без иронии.

— Ах, легенда! — Оленька наигранно-сердито притопнула ногой в шелковом белом чулочке. — Но в каждой легенде всегда есть доля правды. И ты не спорь, не спорь, пожалуйста!

— Да я и не спорю.

— Нет, ты споришь, споришь!.. Ты еще, пожалуй, скажешь, что и Петр Первый не бывал в Царицыне? Тогда идем хоть сейчас в музей, и я тебе покажу его подарок горожанам: дубинку из черешни и шапку на меху.

— A-а, это ту шапку, что моль изъела!.. Видел, видел ее в музее. Ничего примечательного.

— То есть как же это «ничего примечательного»? — обиделась уже всерьез Оленька. — Ведь это же историческая ценность! Или ты не знаешь, что говорил Петр Первый, когда вручал свой подарок городскому голове?

Сергей протяжно вздохнул, как бы требуя снисхождения.

— Ну конечно же ты и этого не знаешь! А Петр Первый сказал: «Вот вам моя палка, обороняйтесь ею против ваших врагов, как я управлялся ею со своими друзьями; а вот вам моя шапка, и как ее никто не смел снять с моей головы, так никто пусть не посмеет вывести вас из Царицына».

— О, какая великолепная память у Оли Жарковой! — воскликнул Сергей. — Откуда же тебе известны эти слова?

— Я их в старинном путеводителе вычитала. Придем — я тебе покажу эту книгу. Там много любопытного сказано про наш город.

— Обязательно покажи! А то я чувствую себя простофилей: столько лет жил в Сталинграде и ничего о нем не знаю. Это нехорошо, скверно. Я тебе могу пересказать всю историю Германии, но я плохо знаю родной город. Это нехорошо! — энергично повторил Сергей и, столкнув светлые, с рыжинкой, брови у переносья, задумался…

А Оленька размышляла о том, что едва ли в России за всю ее долгую историю найдется еще такой мятежный и вольнолюбивый город, как Царицын, который точно вскинулся на могучем волжском гребне промеж Европы и Азии — будто тревожный сполох в ночи.

Испокон веку здесь, в понизовье, штормовой волной гуляла, буйно расплескивалась, словно шипучая и мутная волна половодья, возмущенная голытьба из «охудалых и задолженных» беглых крестьян Московии, чтобы жить на свободе, никуда «не приписываясь», и не только жить-пировать в свое холопье удовольствие, но, при атаманском зажигательном всклике, и свиваться в омутистые воронки и суводи народного гнева и накатывать карающим валом на царских воевод и бояр.

На пути этого вала вздымался бревенчатый утес — Царицын. Здесь, в крепостных наугольных башнях, на стенах в острых кольях, у бойниц с пушками и самопалами, бездремно несли дозор стрельцы. Не однажды тряслись они в страхе под нахлестами разгневанной людской стихии. Наконец и вовсе рухнули подмытые стены, и хлынули в пролом казаки и «сбродники»… Засмирили этих — глянь, «забаламутил» зело речистый монах Сильвестр, по прозванью «черный дьяк», возопивший с колокольни: «Идем, миряне, изымать бояр!» Только сыскали на монаха управу — заколобродили раскольники. Не успели царские ратники расправиться с ними — новая напасть: атаман Сережка Кривой грозится приступом. А за Сережкой уже сам Степан Разин «припожаловал» под стены крепостные, дубовые, и царицынский сермяжный люд без промешки распахнул перед ним ворота и вынес хлеб-соль. Затем, после разинцев, полонили Царицын булавинцы, нарекли его градом вольным, казачьим, самоуправным, да одолела повстанцев царская рать — и потянулись к Москве, на десятки верст, виселицы…