Последним упал светловолосый немец в нарукавной белой повязке с черным черепом. Но его схваченный последней судорогой закостенелый палец продолжал давить на курок — и автомат-пистолет беспрерывно плевался свинцом, бился и лязгал магазинной коробкой по брусчатке, будто матерый гитлеровец уже мертвым сражался. Савелию Никитичу пришлось и раз, и другой выстрелить из нагана по магазинной коробке.

— Порядочек! — весело и зычно провозгласил Сенечкин, и его длинное, но сейчас раздвинутое вширь улыбкой, запыленное и прокопченное лицо с пробившимися все-таки, при утреннем свете, веснушками выражало простодушное довольство; он даже поднялся во весь рост и стал зазывно махать товарищам, которые уже выбегали из горловины Волгодонской улицы на площадь.

Вдруг из-за руин вокзала, давя с хрупаньем и треском, как орехи, кирпич, вырвался с мощным гулом, в облаке известковой пыли, фашистский танк. Сенечкин обернулся; его застывшая улыбка уже выражала растерянность. Но застрочил пулемет, и он инстинктивно присел, а его рука, в том же бессознательном порыве самосохранения, потянулась к гранате за поясом. Длинно размахнувшись, он швырнул ее навстречу танку. Прошла, однако, секунда, другая, третья — разрыва не было… Танк надвигался. Его пулемет бил поверх головы пригнувшегося Сенечкина, по автоматчикам. Парень, казалось, закаменел, как гипсовые фигурки у фонтана.

— Ложись! — закричал Савелий Никитич. — Раздавит!..

Ему было страшно за Сенечкина; в его позе он видел лишь покорность судьбе. А между тем Сенечкин, пригнувшись, только спружинился — и вдруг, вскинув руку со связкой гранат, кинулся под самые гусеницы. Танк подмял Сенечкина, сделал полуоборот, но тут под стальным брюхом ослепительно полыхнуло…

Из верхнего люка стали выскакивать танкисты, да их тут же пристрелили подбежавшие автоматчики. А Савелий Никитич, оглушенный взрывной волной, не в силах подняться, подполз к танку и, как слепец, начал ощупывать вывороченные взрывом камни под распоротым стальным брюхом. Он будто разыскивал Сенечкина, которого еще видел с минуту назад…

В тот самый момент, когда гвардейцы из батальона Червякова перебегали площадь, — в развалины вокзала просочилась кучка немецких автоматчиков.

Встречный бой был коротким: гитлеровцы, отстреливаясь, отступили за железнодорожное полотно и укрылись в пустых коробках сожженных пристанционных зданий. Отсюда они изредка огрызались автоматными очередями, но чаще всего пускали зеленые ракеты в сторону вокзала — с явной целью навести на него свои самолеты. Тогда Червяков (он был ранен в обе ноги и уложен на разбитую скамью) приказал пускать точно такие же ракеты в направлении пристанционных домишек, чтобы ввести в заблуждение фашистских летчиков. И хитрость удалась: шнырявшие над городом бомбардировщики с черно-белыми крестами сбрасывали смертельный груз где придется.

Это был, вероятно, последний приказ Червякова. Командование первым батальоном принял старший лейтенант Федосеев, спокойный, с виду даже медлительный человек с тихим голосом и как бы заспанными крохотными глазками, похожими на две голубых капельки. А между тем под его неторопливый говорок гвардейцы, хотя и не спеша, зато основательно «обживались» в здании без окон и крыши. Одни расчищали места завалов и устанавливали ручные пулеметы; другие же, наоборот, возводили из битого кирпича стенку там, где было голое прострельное пространство; третьи, наиболее домовитые, сооружали из двух расщепленных диванов подобие ложа, чтобы улечься и сейчас же заснуть мертвецким сном; четвертые, несмотря на забинтованные головы, балагурили в наивной надежде забыться, пусть на время, от адской боли; пятые мечтательно вздыхали: «Эх, чайку бы! И супа котелок!», но в конце концов довольствовались одними сухарями…

А в душе Савелия Никитича, казалось, все чувства притупились. Он не испытывал ни усталости, ни голода и с блуждающим взглядом сидел на поваленной бетонной урне с окурками. Тут же, рядом с ним, пристроился боец в продырявленной каске, который своим желтым ногтем, как лезвием, потрошил застарелые, чуть ли не от мирных времен, окурки и с плутоватым видом счастливца, обхитрившего саму судьбу, ссыпал прямо в пустой котелок жалкие табачные крохи. Но вдруг он вскочил, вытянулся и гаркнул что-то приветственное, под бренчание упавшего с колен и покатившегося котелка. Лишь только тогда, пожалуй, и вышел Савелий Никитич из состояния мрачной угнетенности — взглянул уже сосредоточенно…

Напротив стоял новенький, в свежих вмятинах, «виллис», а на ступеньке его высился военный в распахнутой генеральской шинели, но в низко надвинутой простой солдатской каске, в грубых запыленных сапогах, которые попеременно приударяли каблуками по ступеньке, в порыве властного нетерпения.

— Комбата ко мне! — приказал генерал и, как бы воспользовавшись паузой ожидания для отдыха, ладонью сбил с потного лба каску на затылок, отчего сразу же выбросился вперед тугой стружистый завиток светлых волос, такой знакомый. — А вы как очутились здесь, капитан? — выкрикнул он звонким режущим голосом после того, как автоматчик убежал выполнять приказ.

Савелий Никитич, признавший в генерале Родимцева, стремительно поднялся, даже прищелкнул каблуками растоптанных ботинок, чтобы подчеркнуть свою принадлежность уже к воинской среде.

— Я был сопровождающим комбата Червякова, — доложил он хриплым от излишней натуги голосом. — После потопления катера я решил, что мое место среди бойцов.

— Ваше место на переправе, капитан! Только там. Умрите, но чтоб вся моя дивизия была переправлена к ночи.

…Понурый возвращался Савелий Никитич. Но когда он увидел с каменистого взгорья Волгу — непобедимо широкую, полную неизбывной мощи от бесчисленных притоков, стариковское лицо посветлело, словно враз сдуло с него пороховую копоть.

— Что ж, принимай-ка меня сызнова, Волга-матушка! — прошептал он покаянно и призывно. — Дай мне опять на тебя опереться!.. Дай нам всем на тебя опереться и с силой богатырской собраться!

Пробуждение было резким, будто разом и за ноги дернули, и за плечи встряхнули. Алексей рывком, по-солдатски, поднялся с низеньких нар, прислушался… Тупой взрывчатый гул наполнял весь блиндаж. В душном и сыром сумраке подземелья поскрипывали и потрескивали еще не просохшие доски на стенах и потолке. Тоненько позванивала чайная ложечка в стакане. При сотрясениях приударял дубовой ножкой плохо привинченный к полу обеденный стол…

А еще недавно Алексею снилось, будто идет он с женой Мариной по сталинградской набережной, на ней каштаны курятся белыми душистыми свечками, вокруг иволги заливаются, повсюду, куда ни посмотришь, стройные многоэтажные дома из сплошного стекла и бетона, с бесшумно взмывающими лифтами, в каждом дворе фонтаны и прозрачные бассейны, где плещутся ребятишки и голуби, — и на душе ликующая радость: «Смотри, смотри, Мариночка, какая райская благодать кругом!», но жена почему-то молчит, и тогда он, удивленный, оборачивается и видит рядом с собой Анку Великанову, ее золотистые косы, венком уложенные, сияющие…

«Нечего сказать, идиллическая картинка!» — усмехнулся Алексей… и вдруг ему припомнилась строчка полузабытого стихотворения, и он повторил ее вслух шепотом, уже без всякой насмешки над собой, с грустным каким-то недоумением:

— Покой?.. Покой нам только снится.

Наверно для того, чтобы до конца избавиться от сна, Алексей Жарков включил свет. И сразу точно сдавил расслабленное сном тело тесный и неприютный мир нынешнего житья-бытья. По обе стороны узкого и длинного блиндажа, а правильнее сказать — штольни, прорытой в волжском берегу, высились в два-три этажа наспех сколоченные нары, где спали прямо в сапогах и френчах усталые до смерти партийные работники. Тут же на столбах и стойках, какими обычно подпирают в шахтах угольный свод, висели и маятниками раскачивались на ремнях автоматы и револьверы в кобурах. Сквозь щелястый потолок и стены при встрясках сыпалось мелкое и твердое, как дробь, глинистое крошево.