Рядом с Савелием Никитичем гремел коваными сапожищами пришлый солдат в трофейном немецком мундире, мучнисто-белом от известковой въевшейся пыли. На его мощном плече, как жердина, тряслось противотанковое ружье; в длинно отвисшей с левого плеча кожаной сумке, изредка задевавшей Савелия Никитича, перекатывался со звуком погремушки один-единственный патрон.

Бронебойщик вскоре отстал — споткнулся и упал, судя по забренчавшему ружью. Савелий Никитич, словно между ним и бронебойщиком уже наладилась во время согласного бега некая дружеская связь, поневоле остановился и оглянулся сочувственно. Он увидел натужно-багровое, от усилий подняться, очень знакомое лицо с щуркими и очень блесткими, при отсвете пожара, чернущими цыганскими глазами под сползшей до бровей каской.

— Ах ты, чертов сын, душа пропащая! — ругнулся Савелий Никитич на радостях и, подбежав к Прохору, потянул за рукав немецкого мундира со словами: — Вставай, вставай, медведь ты этакий!

Прохор поднялся, облапил отца неуклюже, впрямь по-медвежьи, но тут же закашлял оглушающе над самым отцовским ухом, наконец, отдышавшись, сказал — будто повинился:

— Под хутором Вертячим танк меня утюжил… С той поры и дерет глотку кашель… Да я-то живехонький, а самолучшего дружка моего, первостатейного бронебойщика Поливанова, Степана Арефьевича, убило… Это он меня тогда откопал, с поля боя вынес…

Прохор замолчал, потом, как и ожидал Савелий Никитич, спросил:

— Ну, а как наши: живы-здоровы?

— С Алехой — полный порядок. Женка же твоя с ребятишками на Зайцевском острове…

— А мать? Ольга?

Мимо артиллеристы проволокли противотанковую пушку на резиновом ходу; она мягко прискакивала на битых кирпичах.

— Однако что ж это мы, сынок? — Савелий Никитич оттолкнул от себя Прохора как бы шутливо. — Надобно догонять гвардейцев!.. Давай-ка, знаешь, я подсоблю твою пушку нести! — и сам вдруг закашлялся: такая тупая боль изнутри, от самого сердца, надавила на грудь.

Разъединив с женой, война соединила Савелия Никитича с младшим сыном, которого он считал убитым. Теперь они оба, в ногу, уторопленным шагом продвигались следом за автоматчиками по Волгодонской улице к привокзальной площади, а тяжеловесное противотанковое ружье, как бы впаявшись в широченные плечи Жарковых, надежно скрепляло их.

Путь к вокзалу преградили кирпичные завалы. Подобно баррикаде, они громоздились посередине улицы, и там, где был самый высокий взгорбок, билось острым хохолком нервное, желто-белое пламя. В воздухе с тоскливым и назойливым свистом, словно кого-то разыскивая, шныряли каленые пули-светлячки. Автоматчики залегли и стали затем от дерева к дереву, от одного поваленного трамвайного столба к другому переползать верткими ящерицами, чтобы без лишних потерь достичь злополучных завалов и гранатами забросать пулеметное гнездо.

— Вот это гвоздит! — с завистливым восторгом сказал Прохор, привыкший, видимо, отдавать должное огневой мощи противника, особенно же при тех плачевных обстоятельствах, когда сам испытывал недостаток в бронебойных патронах.

— Обойти бы пулеметчика дворами да с тыла садануть, — посоветовал Савелий Никитич.

— Зачем же, батя, с тыла? — возразил сын. — Можно и прямой наводкой.

Он заполз на кирпичную осыпь, выбрал подходящее пространство обстрела, после чего разлапил сошники своего старенького ружья, достал из сумки блеснувший, как рыба чешуей, единственный бронебойный патрон, вогнал его в ствол с каким-то шаманским нашептыванием, приложился щекой к лицевому упору — и воздух разодрал тупой выстрел, а синевато-белесый дым при разрыве словно бы навсегда заглушил дальний огнистый хохолок. По крайней мере, Савелий Никитич больше не видел его нервного трепыхания; да и пули перестали посвистывать над головой.

— Ловко ты, сынок, фрица припечатал! — вырвалось у отца в порыве мстительной радости. — Отплатил за мать!

Прохор резко обернулся:

— Да что с матерью-то?.. Сказывай, не юли!

— Погибла мать на боевом посту, как самый геройский солдат… Вражьим огнем накрыло и катер, и баржу… Я чудом спасся… А она, голубушка… Ее Волга к себе взяла…

Автоматчики между тем уже достигли кирпичной баррикады, залегли на самом взгорбке…

— Ты иди, батя, а я без патронов как без рук и ног.

Савелий Никитич вздохнул и, подергивая правым плечом как бы для того, чтобы повыше закинуть сползший ремень винтовки, а на самом деле невольно выражая этим движением старческую свою угнетенность, потащился к завалам, откуда уже кто-то, — кажется, Сенечкин — зазывно помахивал пилоткой.

С завала уже виднелась привокзальная площадь, пустынная, в одних черных воронках, из которых взыгравший утренний ветерок выдувал не то забившийся пороховой дым, не то пыль; а между воронок, посреди площади, хороводили вокруг молчаливого фонтана гипсовые фигурки улыбчивых мальчишек и девчонок с точно бы раздутыми тем же утренним ветерком пионерскими галстуками, хотя у многих ребят, как приметил Савелий Никитич, или руки были отсечены по самое плечо, или ноги до колен отбиты осколками — и оттого жуткой казалась эта каменная пляска маленьких инвалидов со смеющимися по-прежнему, по-мирному, личиками, словно они еще не чувствовали боли.

Сам вокзал, разрушенный, притихший, находился на противоположной стороне площади. Но тих-то он тих, да только не потому ли, что там притаились немцы?..

К Савелию Никитичу и Сенечкину, которые лежали уже как закадычные друзья-однополчане рядком на кирпичном завале, у того самого места, где валялся раскореженный бронебойкой Прохора вражеский пулемет, вскарабкался, хлопая планшеткой, комбат Червяков, прилег тут же, приставил к глазам бинокль, проговорил:

— Не находите ли вы, товарищ Жарков, что тишина на площади больно подозрительная?.. Там, за вокзалом, слышите, орудийная перестрелка, гранаты рвутся, дерево в огне трещит. Там бой идет, а что здесь за обстановка? Не то наш вокзал, не то немцев — ничего не разберешь!

Речь комбата показалась Савелию Никитичу излишне многословной; он сказал как отрезал:

— Разведку надо выслать, вот и весь сказ.

— Решение правильное, — одобрил комбат и сейчас же скомандовал: — Сенечкин! Скидывай к чертовой матери свою пилотку, надевай каску — и ползком к вокзалу.

— Есть, ползком к вокзалу! — откликнулся Сенечкин.

— Да прихвати побольше гранат.

— Слушаюсь, товарищ командир.

Однако указания комбата представились Савелию Никитичу, опытному царицынскому бойцу, не очень-то разумными, и он заявил напрямик:

— Парнишку одного не след посылать. Нужна подстраховка. Я пойду с ним.

Червяков на миг задумался, затем быстро снял со своей головы каску, надел ее прямо на покоробленную капитанскую фуражку, больше того — взял у капитана винтовку, а взамен отдал свою кобуру с наганом, чтобы ловчее было передвигаться, и произнес угрюмо-ласково:

— Ни пуха ни пера, орлы!

За вокзалом, видимо, горели штабеля смолистых шпал: чернущий дым перебрасывало ветром через руины и то клубками, как перекати-поле, гнало по площади, то расстеливало поверх брусчатки, подобно грязной простыне. Когда же дымом замахнуло и сюда, на завалы, Савелий Никитич сбежал с кирпичного взгорбка и пополз под этой нечаянной спасательной завесой, а Сенечкин последовал за ним.

Им удалось довольно-таки быстро добраться до гипсовых ребячьих фигурок. Здесь они залегли пластом, осмотрелись, начали полегоньку потягивать носами, в ожидании наплыва дымной хмари, потому что в воздухе совсем уже посветлело: видимо, взошло солнце.

Но прежде чем снова замахнуло дымком, — справа, со стороны Коммунистической улицы, выехала немецкая автомашина, битком набитая гомонливыми, подвыпившими солдатами. Получилось очень даже складно: враг сам себя выдал! Сенечкин сейчас же вскочил и, размахнувшись, метнул гранату, а сам поскорей укрылся за гипсовым мальчишкой с отбитой рукой. Граната угодила прямехонько в кузов; звук разрыва был глухой, какой-то вязкий. Машина дернулась и замерла. Раненые и убитые, как мешки, повалились за борт, а уцелевшие, спрыгнув, кинулись наутек. Сенечкин из автомата, Жарков из нагана — оба стали стрелять вослед. С завалов их поддержали дружным огнем товарищи. Гитлеровцы заметались по площади. Они суматошливо отстреливались из своих автоматов-пистолетов, прижатых к животу. Крутясь волчками, они хлестали во все стороны длинными разлетистыми очередями.