Над белорусскими пущами гремели короткие грозы. В открытое окно нашего международного вагона врывалась пахучая свежесть распустившейся листвы и смешивалась со сладковатым дымом гаванской сигары Норцова.

Я не отрывал глаз от окна. Из лесного сумрака то и дело выбегали к самой насыпи белые, в прозрачных зеленых платьицах, березки, а я вспоминал тебя, печальную, в слезах, твои волосы, взбитые пыльным вокзальным ветром, и то, как ты потом побежала по бетонной платформе рядом с вагоном.

Норцов вскоре задремал. Я вышел в коридор. И справа и слева от меня звучала напористая немецкая речь, которую я неплохо понимал (спасибо сарептским Вельцам!). На родину возвращались коммерсанты, спортсмены, дипломатические сотрудники посольства в Москве. Почти все они были в коричневых бриджах, в желтых крагах, в длинных приталенных пиджаках с узкими лацканами, похожих вместе и на старомодные сюртуки, и на самые новейшие фраки.

Один из пассажиров, маленький, лысоватый, с длинным узким черепом, нависающим над шеей (он почему-то напомнил Геббельса), стал пристально всматриваться в меня, а затем завел со мной весьма любопытный разговор. Он сказал, будто я — совершенный тип арийца, наилучшее выражение нордической расы, с точки зрения знаменитого ученого Гюнтера, и признался, что он, Ганс Зюдер, расовед, является преданным его учеником.

Слова нового моего знакомого не удивили меня. Еще мои сарептские воспитатели Вельцы не раз говорили, что я напоминаю им рано умершего сына Иоганна. Удивило меня дальнейшее признание расоведа. Он с грустью поведал о том, будто установил среди низших сословий немцев бо́льшую ширину скульной кости и угла нижней челюсти. По его мнению, это указывает на преобладание среди скуластых короткоголовых немцев восточной и восточно-балтийской крови. „А коли так, — заключил Зюдер, — то они неполноценные, грош им цена!“

Я едва не рассмеялся, если бы не любопытство: к чему это настойчивое подчеркивание чистоты нордической расы? В ответ расовед процитировал высказывание Адольфа Гитлера: „Мы возродим тип северного германца путем обязательного скрещивания в течение ряда поколений“. Гитлер призывает сделать все возможное для защиты чистоты расы. Ему кажется странным, что немцы совершенствуют породы собак, лошадей и кошек, а самих себя обрекают на вырождение.

Зюдер со своей бредовой расовой теорией быстро наскучил мне. Я простился с ним, сказав, что завтра уже в четыре часа утра пассажиры услышат любезное словечко „пассконтролле“, а посему — надо хорошенько выспаться.

Но мне не спалось: я был слишком возбужден этой поездкой. И я, наверно, первым увидел пограничную станцию в предрассветных сумерках.

Здесь широкая русская колея обрывалась, не в силах породниться с более узкой, европейской. Пассажиры, под наблюдением пограничников в зеленых фуражках, стали пересаживаться в легкие вагончики с сидячими местами. Затем юркий чистенький паровозик увлек наш состав до первой зарубежной станции, где опять была пересадка — на этот раз в берлинский экспресс с одноместными спальными купе.

„Сколько хлопот! — заметил Норцов. — А дело-то проще простого! Держи в готовности на границе тележки западноевропейского образца, ставь их под вагоны, вот и не нужна пересадка. Но сие новшество, видимо, находится в прямой зависимости от советско-германских отношений, под которые тоже надо подставлять тележки, только дипломатические, чтобы они, эти отношения, скользили гладко и без остановок по рельсам полнейшего взаимопонимания“.

Эту откровенность Норцов позволил себе, конечно, до посадки в экспресс, когда мы шли следом за носильщиком в белом фартуке и форменной фуражке, а в вагоне он стал на редкость замкнутым и часто поглядывал на репродуктор под окном: в него мог быть вмонтирован подслушивающий аппарат.

Вскоре по коридору загремели кованые сапоги (ковер еще не был раскатан) и раздались выкрики: „Пассконтролле! Пассконтролле!“ В купе вошел офицер. Мы протянули ему паспорта и билеты. Он долго рассматривал их со строгой, но любезной улыбкой человека, вынужденного прибегать к столь беспокойным формальностям, затем сделал неуловимый жест пальцами — большим и указательным, будто собирался прищелкнуть. И тогда в купе довольно бесцеремонно вошли два солдата в серо-зеленых мундирах, в грубых сапогах, пахнущих ваксой, и стали резко поднимать сиденья диванов.

Наконец со всеми формальностями было покончено. За окнами нежно пропел прощальную песенку станционный рожок; ему откликнулся басовитым гудком локомотив — и колеса, учащая стук, начали как бы будить туманно-сонные просторы Германской империи.

По коридору, изгибаясь, прошел кельнер с медным подносом, и это было кстати: мы изрядно проголодались и с удовольствием выпили кофе и отведали пирожков, хотя это были эрзац-кофе и не очень-то вкусные пирожки.

В коридоре опять зазвучала немецкая речь. Только теперь фразы произносились отрывисто, без привычного проглатывания окончаний их, а с нажимом на них. Заметил я перемену и в одежде пассажиров: многие надели коричневые рубашки с нарукавными повязками, на которых извивалась черная свастика в белом круге.

Неподалеку от меня стоял парень с тяжелым подбородком, оттянувшим книзу его лицо. Он исповедовался перед пожилым флегматичным соседом с бесцветными глазами и шрамом на левом виске:

„Нет, с отцом я больше не вижусь. Я ему тогда сказал: „Ты плохой немец, твои взгляды противоречат взглядам государства“. Он возразил: у разных людей разные взгляды. Но я-то недаром побывал в летних лагерях „Гитлерюгенда“! Я там прослушал немало специальных лекций. И я говорю отцу начистоту: „Твой ум отравлен! Твои взгляды суть еврейско-демократического образа мыслей. У каждого немца может быть лишь одна идея — идея нашего фюрера“. Отец что-то бурчит себе под нос. Но я продолжаю прочищать его дряхлые мозги. „Ты немец, — говорю я, — и ты должен понять: скоро везде воцарится новый справедливый порядок. Национал-социалисты уже завоевали доверие немецких рабочих. После тридцать третьего года мы создали новый немецкий порядок. У нас нет больше классов, мы все братья по крови“. Я напомнил отцу слова фюрера: „В рядах партии нет места для рабочих, сознающих себя как класс, точно так же нет места для буржуазии, сознающей себя как сословие““.

А что на все эти речи сказал флегматичный немец со шрамом? „Твой отец опасный человек, — сказал он парню. — Не понимаю, почему ты долго нянчишься с ним. Предоставь это сделать гестапо. Там не только прочищают мозги, но и вправляют новые“.

В ответ длиннолицый парень обещал подумать. Но флегматик вдруг выкрикнул: „За нас думает фюрер! Хайль Гитлер!“

Чтобы скрыть свое любопытство, я стал усиленно всматриваться в окно. Но какой же унылый пейзаж окружал меня! Не обогретая утренним солнцем, за окном скучно серела песчано-глинистая, плоская и бедная земля побежденной Польши. Разве иногда вскидывались моренные гряды, словно земля делала судорожные вздохи. Тоскливо, затравленно выблескивали из-за реденьких лесов мутные озера — слезные глаза страны. Много было болот, проколотых, как штыками, рогозом. Почти не встречались вблизи железнодорожной насыпи селенья — больше маячили на горизонте, вместе со своими тощими костелами. На мелькающих станциях — одни военные…

Обедать мы с Норцовым пошли в вагон-ресторан. Но что это? Вместо того чтобы сидеть за столиками с голубыми фиалками, чокаться бокалами и поздравлять себя с прибытием в третий рейх, пассажиры стояли навытяжку. Их лица сияли торжеством. По радио передавали сводку военного командования. Диктор упоенно выкрикивал: „Вчера, десятого мая, в пять часов тридцать минут, германские войска перешли голландскую, бельгийскую и люксембургскую границы! Наступление успешно развивается! В ночь на одиннадцатое мая выброшена вторая группа воздушного десанта вблизи Амстердама! Началось быстрое продвижение вдоль рек Вааль и Маас на Роттердам!“

После сообщения раздалась бравурная мелодия гимна „Хорст-Вессель“. Кельнер, стоявший в кухонных дверях с блюдом жаркого, явно забыл о своих служебных обязанностях в гипнозе восторженного патриотизма. Он пел: