Во время повторения военной сводки пассажиры стали рассаживаться за столиками. Захлопали пробки шампанского. Со звоном сходились фужеры из тонкого богемского стекла и щедро расплескивали кипящую льдистую влагу.

Мы заняли свободный столик. Вскоре к нам подсел грузный седеющий полковник в дымчато-сером, с прозеленью, мундире. На груди его поблескивал железный крест, на указательном пальце левой руки красовался перстень с изображением черепа и скрещенных костей. Полковник потребовал две бутылки рейнского вина и стал угощать нас. Его щедрость была соразмерна его речистости.

„Поверьте, господа, — заявил он, — скоро мы будем пить столетние французские вина вместо этой кислятины. Франция обречена. Она прикрылась Люксембургом, Бельгией, Голландией. Она думает: это броневые щиты. Но это — панцири черепах. Немецкий сапог раздавит их. Мы не дадим повториться четырнадцатому году! Фюрер все предусмотрел. Германская армия непобедима. В чем решающий фактор ее побед? Во взаимодействии авиации, парашютных частей и танковых дивизий с мотопехотой. Через тридцать — сорок часов мы выйдем к побережью Северного моря. Это говорю я, Эрих Фюльграбе! Мы обойдем линию Мажино. Франция перестанет существовать. Французы — это выродившееся племя плутократов. Они больше неспособны к творческой жизни“.

Залпом осушив бокал, Эрих Фюльграбе продолжал уже с грубоватой армейской прямотой:

„Мир должен понять немцев! У нас на один квадратный километр приходится сто сорок человек, во Франции — семьдесят пять. Германия перенаселена. Поэтому французы должны уступить часть своей территории стесненной Германии. Нам нужно пространство для дыхания! Наша страна — молодой организм, нуждающийся в росте. Этот рост должен совершаться за счет дряхлеющих стран“.

Была заказана еще бутылка вина. Фюльграбе пил теперь один. Винные пары могли бы затуманить его голову и сделать его косноязычным, если бы не эта усвоенная привычка высказывать — с безошибочностью автомата — готовые мысли и сентенции.

„Что такое война? — рассуждал он. — Война — это естественное явление в природе. Она происходила во все времена повсеместно. Она продолжается каждый день. Она не имеет начала, ибо никогда не было состояния мира. Война является обычной нормой поведения человека. Война — самая простая форма утверждения жизни. Нельзя уничтожить войну, как нельзя уничтожить феномен рождения. Война — правило, а мир — только исключение. Человечество погибнет при существовании вечного мира. Кровь — это формирующий историю импульс. Естественный инстинкт подсказывает всякому живому, что необходимо не только победить своего врага, но и уничтожить его. Война служит великолепным возбудительным и возвышающим средством: она убыстряет темп жизни и открывает новые сферы идей. Война — вечный омолаживатель мира. Разрушая, она создает“.

У Эриха Фюльграбе отяжелела и без того массивная голова. Он подпер ее волосатым кулаком, задумался, глядя вдаль с каким-то жестким прищуром, — и вдруг запел хрипловатым фальцетом осипшего в походах старого служаки:

Признаюсь, Оля: в тот день я не без удовольствия припомнил спор с твоим братом Прохором, свои слова: „Германская армия не сегодня-завтра нападет на французских зачинщиков войны“. И вот мое пророчество сбылось. Война продвигается на запад, а не на восток! Прохор оказался неправ!

На следующий день, утром, наш поезд подходил к Берлину.

Весеннее солнце еще не было омрачено дымом и весело освещало предместья имперской столицы. Оно словно бы любовалось на чисто прибранную землю. Сама посуди! Леса стояли сухие, проветренные, со множеством сквозных просек. На полях — ни разваленных изгородей, ни пустошей. В лугах — водоотводные каналы. Каждая дорога блестит точно полированная — без ям, без колдобин. И во всем: в изгородях, в каналах, в дорогах — мудрая прямизна линий. Казалось, вся земля расчерчена, разбита на квадраты, и каждый ее квадрат в размеренном чередовании заполняется то садом, то лесом, то каким-нибудь водоемом.

Но вот воздух стал мало-помалу мутиться. А потом вдруг сразу точно туча опустилась. В вагоне мигом потемнело, как перед дождем, запахло чадом. Я увидел частокол дымящих труб. Потянулись заводы, мрачные в своей застарелой копоти и как бы отлученные от радостей весны. Солнце не могло к ним пробиться сквозь чадный полог. Но заводы, похоже, и не нуждались в солнце: они сами себя озаряли вспышками электросварки, пламенем мартенов.

Мрачное величие заводов и на город отбрасывало дымчатую тень: его здания имели серые тона. Особенно же поражали окна. Точно паутиной, они были залеплены бумажными полосками и глядели как-то незряче. Норцов объяснил мне: „Англичане участили бомбардировки, бумага же не дает вдрызг разлетаться стеклам при накате воздушной волны“.

Вдруг какая-то пружинная сила начала мягко, но настойчиво выжимать поезд кверху. Вскоре вагоны всплыли на уровень второго этажа и понеслись над городскими улицами и площадями. Снова ясно засияло солнце, заголубело небо — до тех пор, пока мы не очутились под мрачными сводами Ангальтского вокзала, среди его огромных стальных колонн.

В первую же минуту приезда меня оглушили резкие звуки духового оркестра. Из окна я увидел рослых полицейских в желтых крагах и шуцмановских касках. Сцепив руки, пятясь, они надавливали на толпу встречающих широченными спинами в перекрещенных ремнях. Так что скоро образовалась свободная площадка, освещенная, как прожектором, солнечным лучом, который пробрался сквозь какую-то прореху в крыше. А затем на эту площадку из входных дверей, как на театральную сцену из-за кулис, вышло несколько офицеров. Они выстроились по старшинству в ожидании. Их погоны в серебряной окантовке матово лоснились, лакированные козырьки фуражек с высокой заостренной тульей жарко блестели.

Я насторожился. Мне почудилось, будто басовитые трубы духового оркестра стали гудеть вроде бы приглушеннее, а тевтонские дудки, наоборот, заливались еще упоительнее, переливчатее. В тот же миг из вагона шагнул на каменные плиты платформы, прямо под солнечный луч, грузный седой военный в парадном мундире в обтяжку, с железным крестом на выпуклой груди. Он на секунду остановился перед встречающими офицерами, что-то сказал им отрывисто и потом направился к вокзальным дверям легким натренированным шагом.

Это был наш сосед по столику в ресторане, тот самый полковник Эрих фон Фюльграбе, который, по словам Норцова, отличился в боях на польском фронте и являлся героем нового рейха, любимцем Гитлера, уверовавшего, будто в жилах полковника струится древняя кровь Арминия Германца, князя херусков, освободителя страны от римских легионеров.

После ухода сановитого полковника наконец и мы вышли из вагона. Носильщик в синей форменной фуражке поднес наши чемоданы прямо к поджидавшей нас черной посольской машине. Благо особой спешки не было, Норцов решил мне показать центральную часть Берлина, а я постараюсь ее описать своей Оле, чтобы и она, хотя бы мысленно, участвовала в моей поездке.

Налево и направо, под прямым углом, расходились каменные просеки улиц, словно бы прорубленные тяжелым тевтонским мечом. Все дома отличались добротной кладкой, солидно-деловым видом, тяжеловесной пышностью архитектуры; каждый как бы норовил затмить соседа то изобилием флюгеров на трубах, то изощренной заостренностью готических крыш, то огромными мраморными колоннами. Однако несмотря на все эти потуги к первенству, все дома стояли строгими солдатскими шеренгами, стеной к стене, без малейшего просвета. И неспроста! Почти на каждой улице высились бронзовые бранденбургские курфюрсты и германские полководцы с надменными квадратными подбородками и выпяченной грудью при атлетически развернутых плечах.