— В таком случае мне следует побывать у Жолудева. Дайте мне провожатого.

— Разрешите, товарищ член Военного совета, мне сопровождать вас?

Жарков кивнул Приходько и зашагал прочь от цеха, по рубчатым вмятинам на асфальте. Сам того еще не сознавая, охваченный лишь, смутным беспокойством, он хотел сейчас быть там, где могла находиться Анка Великанова. Ибо то личное, что, казалось бы, не имело отныне права на существование и должно было приноситься в жертву общим интересам, жило в людях наперекор всем суровым законам войны.

Чем ближе Жарков и Приходько подходили к главным заводским воротам, тем чаще встречались рабочие в сальных ватниках, с винтовками за плечами, и довольно опрятные, в темно-синих шинелях, при желтых кобурах, милиционеры, сродненные сейчас общей судьбой. Одни из них ученически прилежно маршировали на островках уцелевшего асфальта; другие, напялив брезентовые рукавицы, возводили поперек железнодорожных путей баррикады из разного стального хлама; третьи прорубали в толстой, добротной стене цеха амбразуры; четвертые, приустав и проголодавшись, варили какую-то клейкую бурду в солдатском котелке…

При выходе из проходной на площадь Дзержинского заметил Жарков среди обломков каменной ограды вкопанный в землю танк, точнее, одну литую лобастую башню, которая была для маскировки присыпана кирпичным крошевом — и неспроста: в воздухе низко и нудно, словно осы, жужжали «мессеры». Однако поражало иное. Тут же, у замаскированной башни, сидели в беспечно-расслабленных позах два танкиста: один в шлеме, другой с толстой накруткой бинтов на голове. Тот, кто был в шлеме, ловко и аккуратно поддевал кончиком перочинного ножа волокнистое, в янтарном желе, мясо и преспокойно отправлял его в свой рот, а тот, у кого не было шлема, держал в руках гитару, но не играл на ней (струны были порваны), лишь приударял по доске костяшками пальцев и пел вполголоса:

Зато на площади, сплошь изрезанной траншеями, вздутой буграми землянок и блиндажей с трубами из снарядных гильз, чувствовалась напряженная готовность к бою. Здесь уже было не до еды и песен. Здесь артиллеристы вкатывали в ровик «сорокапятки», а в воронках от бомб приспосабливали противотанковые пушки. Здесь уже все траншеи были заполнены солдатами второго эшелона — пожилыми, болезненного вида людьми из тыловых частей. По всему чувствовалось, что наступательные бои, которые вела 37-я гвардейская дивизия в заводском поселке, были вынужденными и отчаянными боями, не сулящими прочного успеха, и, значит, одновременно требовалось укреплять оборону в глубине.

Приходько, поглядывая на небо, повел Жаркова не напрямик, через площадь, а закрайком ее в сторону так называемого «Шестиугольного квартала», откуда уже, по его словам, недалеко было до КП гвардейской дивизии. Шли по битому кирпичу, по стреляным гильзам. В лицо несло серным запахом взрывчатки. Над головой проносились с шипящим свистом шальные снаряды. Отчетливо было слышно и тонкое взвизгивание мин, набирающих высоту. Все звонче, будто где-то рядом били стекло, раздавались трескуче-рассыпчатые разрывы. У Северного стадиона встретили первых раненых: двое брели в обнимку, шатаясь, кровеня булыжник, пока их не подхватили санитары, выскочившие из ближнего подвала.

Увы, Сталинград из-за своей узкой застройки вдоль реки не имел глубины эшелонирования! Он являлся, по сути дела, городом-окопом, городом-блиндажом, и поэтому Жарков не заметил особо резкого перехода из зоны менее опасной в зону более опасную. Разве лишь взрывчатое пламя теперь вскидывалось не только над крышами зданий, но и прорывалось слепящими клиньями, как огонь из приоткрытой печной дверцы, из пустых окон и проломов стен; да разве еще отчетливее стала различаться пулеметно-автоматная стрельба; да бойцы несли мины под мышками, как буханки хлеба; да связисты тянули провода вдоль стен — и не шлейфом, а отдельными линиями, чтобы при случае было меньше повреждений…

— Скоро, скоро придем, Алексей Савельевич! — подбадривал Приходько. — Пустяки остались, всего какая-то сотня метров.

На командный пункт 37-й гвардейской дивизии добрались благополучно. В блиндаже, наспех обшитом досками, тряском и похрустывающем, Жаркова встретил сам Виктор Григорьевич Жолудев, безмерно усталый, судя по набрякшим мешочкам под глазами, но, как обычно, подтянутый, высокий и стройный, с бравой выправкой генерал, который, видимо, считал, что по внешнему виду и душевному настрою командира всегда можно безошибочно судить о состоянии войск.

— Доложите обстановку, товарищ генерал, — потребовал Жарков.

— Обстановка, товарищ член Военного совета, — заявил Жолудев, — складывается не в нашу пользу. Предпринятые двенадцатого и тринадцатого октября контрмеры против вероятного наступления гитлеровцев на Тракторный завод не дали ощутимых результатов. Продвижение на левом фланге и в центре дивизии весьма незначительное. Плотность боевых порядков противника настолько велика, что пробить ее глубже чем на двести — триста метров не удалось. Не смогли мы отбросить фашистов и за Мытищинский овраг. Там весь день идет бой.

— Но, думается, вы и не рассчитывали на большой успех.

— Мы рассчитывали сорвать плановую подготовку фашистов к новому наступлению, однако, боюсь, это не удалось нам в полной мере. Оборона немцев до того спружинена, что каждый наш нажим только усиливает противодействие. Пожалуй, своими контратаками мы лишь разозлим противника до предела и заставим его перейти в наступление ранее намеченного срока.

— Так ведь в этом-то и заключается смысл активных действий вашей дивизии! — подхватил Жарков. — Пусть враг перейдет в наступление именно раньше, чем у него задумано. Было бы куда хуже, если бы мы сидели и ждали, когда он полностью подготовится и ударит всеми силами. Теребите его, черт возьми, не давайте ему ни минуты передышки! Хотя при этом, конечно, не забывайте об усилении обороны Заводского района.

— Об этом мы помним, товарищ член Военного совета. Оборона значительно укреплена. По совету моих штабистов, Чуйков приказал дивизии Горишного занять позиции на стыке между нашей Тридцать седьмой дивизией и дивизией Гурьева. Сейчас она выдвинута уступом в глубь наших боевых порядков. Кроме того, один полк дивизии Гурьева поставлен в районе Житомирской улицы как для создания глубины обороны, так и для укрепления стыка между моей дивизией и дивизией Горишного. И еще. Из-за Волги переброшен один из полков Сто двенадцатой дивизии. Он уже занял оборону во втором эшелоне на участке Северный стадион — Шестиугольный квартал.

Слушая, Жарков с сосредоточенным интересом разглядывал генеральский китель. По золотистой нашивке — отметине тяжелого ранения, по ордену Красного Знамени и по голубому значку инструктора парашютного спорта он читал всю мужественную жизнь Жолудева.

Да, с таким генералом можно было вести разговор предельно откровенно, и Жарков спросил беспощадно:

— А вы лично, Виктор Григорьевич, считаете принятые меры по обороне Тракторного достаточными?

— Нет, я не считаю их достаточными, — ответил Жолудев. — У нас немало прорех. Главное, не хватает людей. Нужны пополнения, и еще раз пополнения, но не дивизиями, нет, а маршевыми подразделениями.

Жарков промолчал, стиснув зубы.

— К тому же, — продолжал Жолудев, — артуправлеление фронта отпускает нам мало боеприпасов. По существу, мы сидим на голодном пайке. На октябрь, например, нам запланировали такое количество боеприпасов, что их хватит всего на один горячий бой. И если вы, Алексей Савельевич, как член Военного совета, могли бы посодействовать, то…

Теперь уже, при этаком доверительном обращении, нельзя было отмолчаться, хотя нельзя было и со всей откровенностью сказать о причинах недодачи людей и боеприпасов. Поэтому Жарков, прищурившись лукаво, задал весьма и весьма расплывчатый, но все-таки наводящий на некоторые предположения, вопрос: