Савелий Никитич, тупо глядя на карту, переминулся с ноги на ногу и пробурчал:

— Задание непонятно, товарищ контр-адмирал.

— Вот как! — удивился Ромычев.

— Да, задание непонятно, — распаляясь, прохрипел Савелий Никитич. — И я — хоть в трибунал меня! — не стану его выполнять. Потому как дал себе зарок: переправлять бойцов только в Сталинград. А чтоб увозить их оттуда, особливо тех, кто еще сражается, — это, извините, сплошная незаконность и недоразумение. Коли ты гвардеец, то дерись до последнего дыхания и о левом береге не помышляй!

— Но пойми же ты, Савелий Никитич: отчаянная борьба кучки храбрецов уже ничего не решает. Их надо уберечь от напрасной гибели.

— От напрасной, говорите?.. Э-э нет, товарищ контр-адмирал! Геройская смерть никогда не бывает зряшной. Они там, в Сталинграде, Россию собой прикрыли, и нет им отступа. Герой, хоть и раненый, не ищет лазейки-отдушины, а кто трус — того спасать нечего: он и сам как-нибудь выкрутится. Вы же, товарищ контр-адмирал, героев-гвардейцев хотите распоследними трусами сделать: дескать, улепетывайте, пока не поздно!..

— Но есть приказ.

— Не может быть такого приказа, чтоб Сталинград сдавать! — хрипел будто в удушье Савелий Никитич. — По мне: лучше смерть геройская на том берегу, чем жизнь на этом!

— Значит, вы отказываетесь выполнять приказ?

— Я сполна высказался, товарищ контр-адмирал, а надо, так и всем скажу: не мешайте гвардейцам умереть со славой и смертью расплатиться за то, что Тракторный сдали.

Нижняя рыхловатая губа Савелия Никитича твердо выпятилась, чернущие его глаза угольями разгорались под пеплом нависших седовато-темных бровей. И Ромычев, словно обожженный, отвел свой взгляд от сурового лица капитана. Однако приказ есть приказ! И контр-адмирал произнес неумолимо:

— Я вас отстраняю от командования катером. Идите и сдайте сейчас же судно вашему помощнику. Он пойдет в рейс вместо вас.

— Это он-то, мальчишка? — обиделся Савелий Никитич.

— Да, именно он… А вам, товарищ Жарков, требуется нервы подлечить… Ступайте и пришлите ко мне Пожарского.

Старый волжский капитан преотлично знал и чувствовал: этот матрос Славка Пожарский, мальчишка пятнадцати годков от роду, хотя и уважает его, но в душе-то недолюбливает. И вот по какой причине! Возмечтал он, вишь ты, что после гибели родителя-капитана юркий «Стриж» перейдет к нему как бы в наследство, а тут, глянь, и присылают его, Савелия Никитича, безработного речника. У мальца, конечно, разом рухнули все мечтания насчет самостоятельной жизни. Его вообще пришлось приструнить. Родитель-то Поликарп Евсеевич — царствие ему небесное! — крепко недужил ревматизмом и частенько, бывало, полеживал в кубрике, весь разломанный. Немудрено, что сынок его волей-неволей приохотился стоять у штурвала, голос заимел зычный, штаны расклешенные — ну, прямо первостатейный капитан! А Савелий Никитич страсть как не терпел вольностей и вообще показухи. Он живо внедрил на судне единоначалие. Он самолично все дни и ночи напролет простаивал в рубке. Поэтому мальцу нечего здесь крутиться. Уж пусть он, коли такой норовистый, почаще приглядывает за стареньким дизелем «болиндером» да подсобляет мотористу Ивакину — этой сонной тетере!..

И вот все изменилось. Савелий Никитич, как неприкаянный, мокнет на причале под дождем, а на катере самоуправствует долговязый матрос Славка… то есть теперь уже капитан Вячеслав Поликарпович Пожарский, как извольте его величать!

— Отдать концы! — рявкает этот новоиспеченный капитан в сложенные колечком ладони, точно в рупор, и Савелий Никитич, благо он один на причале, поневоле вынужден как самый обыкновенный матрос скинуть чалку со швартовой тумбы.

«Ему-то, Славке, что! — злится капитан в отставке. — Ему только прикажи, он тебе и Чуйкова с его штабом вывезет. Потому что нет в парне понимания военной обстановки, есть одно лихачество: себя показать».

Катер долго, вплоть до самой горловины Ахтубы, чернел на ровном плесе в озарении сплошных зарниц, среди красновато-блесткой ряби, а потом вдруг сразу точно расплавился, и Савелий Никитич, помаргивая мокрыми ресницами, поеживаясь оттого, что за ворот бушлата сыпало дождливой пыльцой, побрел прочь с причала…

«Нет, как он мог? — Савелий Никитич фыркнул и дернул плечами. — Как только он, этот молодой да ранний контр-адмирал, мог обидеть меня, старика, заслуженного капитана?.. Ну, сказал бы, что на Тракторный пошлет другое судно, а ты, мол, вези боеприпасы на „Красный Октябрь“, и я поехал бы, и дело с концом… Так ведь нет — отстранил! Ты, говорит, нервы себе подлечи, старче… Да мои-то нервы, слышь, из стальной проволоки свитые! Они, брат, не лопаются, как, к примеру, струны на балалайке! Меня жизнь добела калила то в рабочем горне, то в огне-полыме гражданской войны! И ежели сейчас душа взбунтовалась, так ты вдумайся, отчего это, а не решай с пылу с лету, Ты, товарищ контр-адмирал, пойми одно: есть приказ служебный, начальственный, и есть приказ нашей с тобой Родины. А по ее приказу нет солдату хода назад, за Волгу, и должен он, раненый или мертвый, войти глубже в землю, по самый пуп, чтобы стоять не покачнувшись!»

Шел, шел Савелий Никитич в раздумьях, в маете бессонной и забрел в пойменное густолесье, что тянулось от берега Ахтубы вплоть до террасистых круч с домишками села Безродного — того самого села, откуда вымахнуло племя Жарковых.

Моросящий дождь между тем уже сменился крупнозернистым, веско постукивающим по козырьку фуражки. Сырой холодок вкрадчиво заползал за ворот бушлата. Савелий Никитич стал поеживаться по-сиротски, озираться тоскливо, как заблудший… Наконец разглядел он в текучих потемках теплый мохнатый огонек, который показался ему страшно далеким, но все-таки приветливым, приманчивым. И он пошел на свет напролом сквозь кусты, пока вдруг не очутился у длинного барака и, к удивлению своему, не увидел тот приманчивый огонек совсем вблизи, в каких-то двух-трех метрах.

Огонек раздувался, потрескивал полегоньку, и каждый раз при этих уютных вспышках красновато освещалось узкое, в продольных морщинках лицо с длинным и толстым носом. Приглядевшись, Савелий Никитич заметил цигарку, тоже на редкость длинную, скрученную, наверно, с таким расчетом, чтобы не опалить исполинский нос; а когда сквозь голые ветви прорвалась орудийная зарница, он рассмотрел и самого курильщика — пожилого солдата с рукой на перевязи, в наброшенной на плечи шинельке цвета гнилого сена.

По-видимому, здесь находился госпиталь, а солдат был одним из тех выздоравливающих раненых, которые уже могли без разрешения врача выходить на воздух, но которых еще мучила временами застарелая боль и одолевала бессонница. Солдат этот сидел на ступеньках крылечка, под навесистой крышей. При мощных затяжках он с таким блаженством выпячивал губы и жмурил глаза, что Савелию Никитичу тоже захотелось курить. Он сейчас же подсел к солдату и вынул из кармана бушлата берестяную тавлинку с табаком.

— Ишь ты! — дернув ноздрями вбок, сказал с завистью и восторгом солдат. — Так и шибает, так и шибает в нос!.. Натуральный, поди-ка, табачок?

— Натуральный, — ответил Савелий Никитич, довольный, что кончилось его одиночество, да и крыша есть над головой.

— А я вот, дядя, насушил полыни, смешал ее с шиповником и тягаю, — с усмешкой, явно подтрунивая над собой, заявил раненый. — И ничего, жив еще!

— Да ты, сынок, мой попробуй, — посоветовал Савелий Никитич. — Мне-то больше не к чему запихивать табачины в ноздрю… Отчихался капитан!

Раненый сначала спрятал кисет с щедро отсыпанным в него табаком и лишь только после этого осведомился:

— Это как же ты «отчихался»?

— А вот как! — распаляясь, выкрикнул Савелий Никитич. — Сказал я контр-адмиралу, что не стану гвардейцев эвакуировать с Тракторного, ну он и списал меня на берег.

— Да неужто ты струхнул, дядя?

— Нет, это они, гвардейцы, видать, струхнули там, на Тракторном, коли велено спасать их. А я на своем стою: «Пусть дерутся до последнего патрона и погибнут со славой, потому что заказана для них дорога назад, за Волгу!»