«Конечно, тогда в наших мечтаниях много было наивного, при поисках не обошлось без перегибов, — размышлял Алексей. — Однако ж едва десять лет минуло, как то, что казалось недосягаемым, стало явью, пусть земной, но от этого, ей-богу, не менее чудесной. Вон какие красавцы городки вымахнули над Волгой-матушкой, на виду, быть может, у всей страны! Да и весь старый город, глядя на этих молодцов, тоже — из чувства соперничества, что ли? — стал преображаться. Где, спроси, те приземистые, сундучного типа, купеческие особняки в один-два этажа? Они затерялись среди новых зданий-громад и даже словно бы еще глубже ушли в землю. Не отыщешь теперь и кривых улочек. Сталинград, если употребить выражение из нынешнего путеводителя, стал поистине городом классической планировки. Асфальт залил булыжные площади, улицы, переулки — и сразу стало меньше пыли. Той самой проклятущей песчаной пыли, которая бесновалась хуже смерчей и день превращала в ночь, да еще худую славу пускала о Царицыне. Не бушуют и песчаные бури над городом, потому что вокруг на десятки километров тянутся лесные полосы, фруктовые сады, молодые рощицы… А наш разнесчастный берег! Век за веком подземные ключи размывали глинистые кручи, и они сползали, обрушивались заодно с лачугами. Ну и доставалось же тогда городу за эту ползучую и грязнущую несуразную набережную! По сути дела, мы были начисто отрезаны от Волги и ее роскошных просторов железнодорожным полотном, складами, разными там балаганами, лавчонками с квасом. Город как бы стыдился перед Волгой своей невзрачности и отворачивался от нее. Эту особенность, кстати, ядовито подчеркнул Алексей Толстой в первый свой приезд. Но минуло всего несколько лет, и он, сойдя с парохода, уже восторгался: „Набережная приняла совершенно новый, очень культурный вид! Мне нравятся ее строгие линии!“ Только мы сами, кажется, по-прежнему недовольны, — вернулся к прежней мысли Алексей. — Нам все недосуг оторваться от текущих неурядиц и широким взглядом окинуть уже сделанное».

Машина продолжала свой ровный сильный бег к дальней городской окраине; а лицо уже обдувал горьковатый от дыма и угля встречный ветер, и справа, из-за поворота, уже набегали заводские строения…

Заводы были гордостью всего Сталинграда, особенно эти три — «Красный Октябрь», «Баррикады» и Тракторный. Словно русские богатыри на васнецовской картине, они глыбисто вздымались посреди волжского простора, готовые и вовсе соединиться, если бы не мешали приречные овраги и рабочие поселки между ними. Но они не сетовали на эту внешнюю разъединенность, ибо жаркое их дыхание сливалось, дымные кудри спутывались на ветру, багровые всплески печей сгущались по ночам в одно широкое зарево. И ко всему каждый завод-богатырь имел по ордену, каждый был известен на всю страну, роднясь уже одной славой.

Без этих трех гигантских заводов, пожалуй, не было бы трудового величия Сталинграда. Их успехи или отставания при выполнении месячных и годовых планов отражались на самочувствии города, тем более на настроении партийных руководителей области. Поэтому Алексей Жарков довольно часто и с той внезапностью, которая порождена недобрым предчувствием, наведывался в цеха, чтобы именно там, в рабочей среде, не только в одних заводоуправленческих верхах, послушать биение механического сердца: ведь от него, в сущности, зависела жизнь и его сердца, то нервно-порывистая, если стальные удары в цехах замедлялись, то ритмично-спокойная, когда, наоборот, те удары учащались. Но, стараясь поровну делить между тремя заводами свои радости и тревоги, Алексей, сам того подчас не замечая, с особенной пристрастностью относился к тракторному заводу, поистине Илье Муромцу, а если и ловил себя на этой слабости или же другие замечали, то шутливо-раскаянно разводил руками и со вздохом признавался: «Грешен, грешен! Я же рос и мужал вместе с Тракторным. Он с сердцем моим сросся — не оторвешь!»

И сейчас тоже, в порыве сердечной привязанности, он спешил на встречу со старыми товарищами. Но чем ближе он подъезжал к границе Тракторозаводского района, тем беспокойнее ему становилось: кто же все-таки из прежних друзей явится на застольный первомайский вечер? Придет ли Анка Великанова, и будет ли она одна или с мужем?..

Перед въездом в Тракторозаводской район Алексей увидел на округлом утрамбованном холме в свежих, только что высаженных оранжерейных цветах туго раскрыленное полотнище, где был во весь рост изображен Сталин давних боевых царицынских лет: худое загорелое лицо с черными усами и строгим прищуром глаз, кожаная фуражка с красной звездой, белесая от степной пыли, простая солдатская гимнастерка с крепким ременным перехватом в поясе, ладные сапоги; к тому же сзади портрет освещали красноватые лучи заходящего наветренного солнца, и это особенно усиливало впечатление грозной и пламенной давности.

«А вот товарищ Сталин… в восемнадцатом… наведывался на причалы… в бараки к грузчикам заглянул…» — сразу припомнились Алексею укоряющие слова отца. И та горечь ссоры, которую так хотелось развеять быстрой ездой, которая, казалось, была уже выветрена из души, опять стала разъедать ее.

«Да ведь он прав, отец! — признал Алексей. — Да, береговые, пристанские дела я, черт побери, забросил начисто. Но почему это случилось? — пытал он себя, почесывая висок. — Потому ли, что меня одного не хватает на все, или же оттого, что я не всегда умело распределяю время и силы?.. Быть может, следует перестроить свой рабочий день и начинать посещение предприятий с утра, не заходя в обком?..»

Машина легко, играючи взяла знакомый взгорок. Здесь, на ураганно рванувшем ветру, пропахшем мазутом и железной холодной окалиной, Алексей поневоле встрепенулся, огляделся… Понизу, почти у самой Волги, распластывался плоскокрышими цехами тракторный завод, сейчас притихший, без чада, с застывшими на платформах новенькими, цвета клейкого листочка, гусеничными тракторами, даже блаженно как-то вытянувшийся, расслабленный, крепко захлопнувший в дремоте тяжелые веки цеховых ворот; и только упрямый дымок над котельной напоминал, что этот вольно и беззаботно разлегшийся на берегу стальной Илья Муромец живет, дышит и при гудке готов немедля пробудиться и снова на всю страну тряхнуть своими рабочими доспехами.

Пробежав скользяще-ласковым, точно поглаживающим, взглядом по спокойным, без обычной дрожи, цеховым крышам и стенам, Алексей не мог не улыбнуться сочувственно: таким непривычным для себя и для других представал верный труженик-завод в этом праздничном чувстве покоя! Да и сам он, товарищ Жарков, секретарь обкома, если призадуматься, тоже не умел по-настоящему отдыхать: его мысли клубились, подобно тому же упрямому дымку над котельной. И он, наперекор недавнему своему настроению, решил: «Нет, еще рановато нам, большевикам, предаваться идиллическому чувству покоя и телячьим восторгам перед содеянным!»

Ворвались с ветерком в Нижний поселок, в затишье пятиэтажных, плотно сдвинутых, как плечистая колонна демонстрантов, кубически-угловатых зданий в обвислых флагах и полотнищах, с первыми огоньками в кухонных окошках и багрово-плавким отблеском заходящего солнца в темных стеклах…

ЗИС остановился у дома, который отличался от себе подобных разве только свежестью праздничной побелки: здесь поселились руководящие товарищи Тракторного завода.

Нужно было подняться на четвертый этаж и нажать кнопку звонка квартиры № 34, где жил Трегубов, начальник механосборочного цеха, хлебосольный хозяин, инициатор праздничных застольных встреч старых друзей; но, странно, поднимаясь по лестнице, Алексей начал замедлять шаги, пока наконец и вовсе не остановился посередине пролета, беспомощный, с ощущением внезапной слабости.

«Что робеешь, волнуешься, как юноша, товарищ Жарков? — стал он подтрунивать над собой, стараясь в то же время независимо улыбаться, как будто слабость принадлежала второму, жившему в нем, человеку. — А дело-то простое! Ты надеешься, ты хочешь увидеть Анку. Только зачем тебе, собственно, надо повидаться с нею? Ведь все уже в прошлом, друг ты мой Лешка! Значит, нет нужды ворошить былое, а надобно поскорей подниматься на четвертый этаж, где тебя давненько, наверно, ждут-поджидают старые верные товарищи!»