Он сделал несколько шагов, однако опять, сам того не замечая, остановился, словно второй человек, тот самый робкий волнующийся юноша, все-таки взял над ним свою власть и увлек с этих шлакобетонных ступенек в минувшее — в полынную выстуженную степь, в молодость…

…Метет по степи сухая, по-змеиному шипящая поземка. Тоненько и жалобно стонут в снежной круговерти провода. Горбатые сугробы по-медвежьи улеглись поперек железнодорожного пути. Кажется, отрезана стройка от всего мира… Но вот слышатся сквозь стон и вой паровозные гудки. Значит, добрались-таки через все заносы комсомольцы-семитысячники! Иди встречай их, Алеша Жарков, новоиспеченный заведующий отделом подбора и подготовки кадров!

Держа флаг над головой, Алеша кидается по шпалам к поезду; за ним бежит вприпрыжку вся комсомолия Тракторостроя. А навстречу из вагонов-теплушек несется песня: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка!» Только, видать, еще далеко до последней остановки! Еще нужно в коммуну много путей прокладывать! И приезжие парни и девчата с деревянными сундучками и фанерными баулами, подталкивая друг друга, выпрыгивают из обжитых теплушек на мороз, на ветер. Спрыгнув, они тут же принимаются играть в снежки, тузить один другого для сугрева, бороться. Их здоровые деревенские лица горят румянцем; жаркое дыхание опаляет друг друга; надежно подшитые валенки с хрустом давят снег…

Алеша доволен: прибыла верная замена сезонникам-отходникам! Не спеша обходит он вагоны. Красный флаг над его головой — как вызов метельным вихрям. Приезжие завороженно смотрят на всплески кумача и идут следом за Алешей, молча признав в нем комсомольского вожака. Но у последнего вагона — заминка. Он наглухо заперт; из-за дверей доносится остервенелый топот. Позади Алеши кто-то говорит с восторгом и насмешкой: «Эва, как саратовские русского отплясывают!» И когда примороженную дверь с визгом открывают, Алеша видит жалкую и трогательную картину. Каблучками туфелек и ботиков пристукивают трясущиеся, как в ознобе, девушки в тоненьких летних пальто, в беретах и платочках. А крохотная печурка обкуривает их сизым чадом и придает худеньким фигуркам что-то нелепое, фантастическое.

«Ну, с ними-то, городскими, будет морока!» — решает Алеша и, чтобы не поддаться жалости, а заодно и власть показать, покрикивает:

— Вы что ж это, на экскурсию приехали?.. Почему не слезаете? Или вам платформу подавай? Только нет, нет у нас ни платформы, ни станции! И бараков мало! Половина — недостроенные: сезонники бросили, ушли… Так что придется достраивать сейчас же, немедленно! Иначе всю зиму пропляшете.

— А ты нас не запугивай! — раздается спокойный и презрительный голос. — Если были бы пугливые — не приехали.

И такие же спокойные и презрительные, с синеватым холодком, глаза смотрят сверху вниз на Алешу, остужают его начальственный пыл. Алеша растерян, смущен. Он видит худое, бледное лицо, и растерянность его усиливается. А затем возникает чувство вины перед иззябшимися девушками за свой грубый окрик.

Эта вина тяготит Алешу, требует искупленья. И он устраивает саратовских комсомолок в самом теплом бараке; он добывает для них валенки, ватники, шапки-ушанки. Но каждый раз его виноватый, искательный взгляд как бы замораживается встречным холодным взглядом Анки Великановой…

Нарастающие снизу гулкие шаги словно бы вернули Алексея Жаркова в действительность. Он тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и стал быстро подниматься на четвертый этаж, пока наконец не остановился перед дверью квартиры № 34.

Но только Алексей поднес большой палец к звонку, как дверь распахнулась — и он сразу очутился в тесных объятьях друзей, был подхвачен ими и увлечен в длинный коридор…

Этот коридор точно бы сам вел Алексея в юность — естественно, без всякого напряжения памяти. Над головой, от стены к стене, протянулся плакат: «Привет комсомольцам-семитысячникам!» У самой лампы колыхалась на легком сквознячке воздушная колбаска с надписью: «Даешь первый трактор „Интернационал“!» На стенах висели карикатуры, и на одной Алексей увидел себя и Анку: оба вежливо улыбались друг другу, а за спиной держали критические стрелы. Затем на спине самого хозяина он заметил налепленный, видать тайком, листок, который призывал «отъявленного сезонника-отходника Трегубова» остаться на стройке зимой, и раскатисто, ото всей души рассмеялся.

Казалось, дыханием вдруг воскресшей молодости повеяло на Алексея. Уже открытым лучистым взглядом, без обычного усталого прищура, он оглядывал знакомые и, пожалуй, вовсе не постаревшие лица сверстников. Ему уже представлялось естественным сейчас же, немедленно встретиться с Анкой и, по обыкновению, повздорить, ибо вся дружба их состояла из сплошных стычек. Он даже поискал глазами Анку — нарочно дерзко и вызывающе, но не встретил ответного взгляда и вздохнул с укором: «Жаль, жаль, что не пришла! Нарушила добрую традицию!»

Впрочем, об Анке многое напоминало. Когда Алексей вошел в большую комнату с длинным раздвинутым столом, его внимание привлекло старинное кресло с высокой спинкой. У повытертого кожаного изголовья висела дощечка с энергичным объявлением: «Комитет комсомола закрыт. Все ушли на помощь бригаде А. Великановой».

— Да ты, Алеша, помнишь ли те горячие студеные денечки? — подмигнул Трегубов и даже плечом подтолкнул, как бы для оживления воспоминаний.

— Ну разве ж забудешь такое! — засмеялся Жарков. — Гляжу я, брат, на тебя, особенно на твою весьма красноречивую спину и вижу уже не начальника механосборочного, а самого что ни есть натурального сезонника-отходника. Ведь это же ты, ты, черт тебя побери с твоими старорежимными потрохами, заварил тогда кашу! Мы, мол, нежные создания, нам не свычно полы настилать под открытым небом, когда снег за ворот сыплет… Словом, несознательность из тебя и твоих артельных братцев перла, как дым из трубы. И кабы не Анка Великанова…

— Кабы, кабы! — перебил Трегубов и поморщился, явно задетый за живое. — Да ведь я же перевоспитался! Я первым из всех сезонников дедовскую традицию нарушил и на стройке, будто снегирек какой, зазимовал.

— И опять же благодаря Анке! — вмешалась его дородная супруга, когда-то звавшаяся Леночкой Игошиной, и стала вдруг подбирать живот, словно ей опять захотелось стать худенькой проворной девчушкой с тоненьким задорным голоском. — Да, да, благодаря Анке! — продолжала она с напором, почти по-мужски басовито. — Это она тебя завлекала, глазки строила, в клубе тебя, дурня, учила фокстротам, а ты и уши развесил, олух царя небесного! Ты думал, Анка в тебя вправду втюрилась, а она-то нарочно тебя завлекала, чтоб ты, первостатейный паркетчик, на стройке остался ради ее распрекрасных глаз!

Инженер Левандовский (он стоял справа от Алексея), человек нервный, деликатный, к тому же считавший себя проницательным, решил, что между супругами может возникнуть конфликт на почве ревности, и поэтому счел необходимым вмешаться:

— О, это было славное, героическое время! Паркетчики отказываются торцы класть, стекольщики, глядя на них, тоже в затишек ползут… И вот тогда наша Анка, худышка, мерзлячка, скликает со всех концов стройки своих саратовских девчат и первой лезет с алмазом на высоту поднебесную, на мороз, под ледяной ветрище. На ее симпатичном личике трескается кожа, все ее руки в крови, однако наша героиня не покидает лесов. Больше того! Когда уважаемый комсомольский секретарь Алеша Жарков навещает Великанову, она, представьте, еще шутит: «Коли у тебя, секретарь, такая горячая фамилия, то ты о жаровнях подумай!» И наш чуткий, заботливый комсомольский вожак весьма оперативно доставляет жаровни. А кроме всего прочего, он сам лезет на леса и режет алмазом стекло! Его почин увлекает остальных членов комитета и даже технического секретаря Леночку Игошину, то есть теперь почтенную хозяйку дома Елену Аристарховну Трегубову.

Алексей отмахнулся с шутливой досадой:

— Замолкни, Демосфен! Ты меня сейчас до небес возносишь, а мне тогда от секретаря парткома влетело. Как-никак я свой главный боевой пост бросил! Ведь мне же, черт побери, предстояло разбирать дело комсомольца Игоря Левандовского и с ним заодно прегрешения других молодых специалистов.