Долго смотрели вослед Варвара и ребятишки, но Прохор не обернулся — да и зачем? Слава богу, не навек они расстаются, будут еще свидания, а коли и ранят его, так опять он окажется на этой спасительной барже! О том же, что могут убить, — Прохор не думал. Погибнуть именно на родном заводе, да еще, быть может, у того самого мартена, где он крючьями раздирал скипавшийся шлак, — это было бы глупо, несуразно, попросту оскорбительно и потому невозможно.

— Эй, греби, выгребай! — покрикивал он, словно власти ему придавала вновь надетая, теперь уже отстиранная и заштопанная гимнастерка, тогда как на рабочих были напялены засаленные ватники. — Лево, лево захватывай! — набирал командирскую силу солдатский голос. — К волне подлаживайся!..

Низовой ветер ершил воду, забеливал ее пенными разводьями. Лодка подплясывала на зубчатых гребнях судорожно, бесновато, словно ее снизу разрезали пилой; весла, случалось, повисали в воздухе и беспомощно взмахивали подобно перебитым крыльям. С головы Азовкина даже слетела кепка-восьмиклинка…

И все же не мог этот взъяристый каспийский ветер-моряна раскосматить дымно-пыльное, черное облако над заводом. Подобно беде нависало оно…

— А ну еще приналягте, ребятушки! — чуя близость завода по запаху шлака, уже по-бригадирски покрикивал Прохор. — Сейчас дома будем, ребятушки!

Как бы рассекая плотный ветровой гул, проносились над головой с тонким металлическим взвизгом шальные снаряды, шлепались где-то позади глухо, будто проваливались в болотную трясину, а пламя разрывов разлеталось широко и, подобно молнии, выхватывало из тьмы заводской, в отвесных шлаковых оползнях, берег.

Лодка причалила у так называемой Шлаковой горы — своего рода сторожевого кургана. Прохор первым соскочил на пустынную отмель и азартно, как бывало в детстве, стал карабкаться вверх по ноздреватой породе. В нос ему шибало угарно-теплой, сызмальства знакомой сладковатой горечью, под ногами сочно похрустывали шлаковины и тут же скатывались с текуче-звонким шелестом, готовые увлечь за собой. Однако бывший сталевар, словно прикоснувшись к родимой рабочей земле, ощущая, как Антей, живую, дышащую силу ее, все напористее, злее карабкался на кручу. Как вдруг из-под самых ног его метнулась длинная, гибкая тень.

— Овчарка, — оповестил Колосов. — Нашенская, заводская.

— Из военизированной охраны, поди-ка? — догадался Прохор.

— Оттуда… Как в августе разбомбили завод, они и сорвались с цепи. Бродят теперь по цехам, дичают.

От Шлаковой горы уже рукой было подать до мартеновского цеха. На фоне дымного зарева чернел он оплавленной глыбой, а над ним, притихшим, похожим даже на некую древнюю гробницу, скорбно возносились трубы — уже поределые, иные со срезанными верхушками. Но все-таки они, несмотря на все раны, были еще молодцы! В их каменной стати чувствовалось что-то богатырское, надежное. Они — как почудилось вдруг Прохору — упрямо подпирали навалистое черное облако беды и не давали ему рухнуть. И решил воин и сталевар Прохор Жарков: здесь, на кровной заводской земле, будет он сражаться, здесь он сам обретет каменную уверенную твердость! А уж если рухнет завод, то и ему не жить!

Азовкин предложил сразу же направиться в центральную лабораторию — туда, где находился штаб рабочего отряда. Но Прохор рассудил примерно так: он еще успеет представиться командиру Рожкову и посоветоваться с ним насчет своей будущей солдатской службы, а сейчас — пойдет-ка он в цех да взглянет на свою двенадцатую печь.

Цех ужаснул Прохора мертвым покоем. Если раньше, в старое доброе время, он, бессонный, кидал вверх, под стеклянную крышу, веселое знойное зарево, в котором меркли днем солнечные лучи, а ночью звезды, то теперь иное, мутно-багровое, зловещее зарево торжествовало в величавой пустоте стальных пролетов; да и врывалось оно уже сверху, сквозь провисшую крышу, где поблескивали, как слезинки, лишь жалкие осколки стекла и откуда свисали, будто перебитые руки, бетонные балки.

Прохор поднялся к рабочим площадкам и пошел вдоль печей.

Братскими могилами холмились притихшие, остылые мартены. Из их завалочных окон с сорванными взрывной волной крышками веяло, как из жутких глазниц черепа, бестрепетной пустотой. А какое, бывало, лихое пламя вырывалось отсюда, как горячо слепило глаза даже сквозь синие очки! И сколько веселого задора — только прислушайся — было в тугом, хрипловатом реве форсунок!..

На могилу, только уже порушенную, была похожа и родная двенадцатая печь. Левый бок у нее вырвало не то снарядом, не то бомбой; верхние балки вздыбило, взъерошило. И все-таки Прохор и раз, и другой вздохнул глубоко, судорожно, чтобы уловить хоть слабое дыхание печи. И вдруг словно бы теплый сухой дымок щекотнул ноздри, проник еще дальше — в грудь, стал растекаться приятной теплотой по всему телу…

Значит, еще была жива печь-старушка! Где-то, должно быть, под толстым слоем каменной пыли, под грудой рухнувших кирпичей свода, она сохранила былое тепло, а с ним, наверно, и веру свою в жаркое воскресение, в то, что явятся когда-нибудь добрые ее хозяева и подбросят в нутро веселого огонька.

Да так оно, черт побери, и будет! Только надобно прежде погасить располыхавшийся дьявольский огонь сталинградского побоища и в прах разрушить адски-прожорливую печь войны!

Прохор в охотку и беспрекословно, как самую насущную необходимость, принял новую жизнь.

Поначалу, когда бои шли далеко за трамвайной линией, в рабочих поселках, он, истосковавшийся по здоровому физическому труду, подвозил к переправе на отощавших клячах остатки заводского оборудования, строил дзоты на перекрестках улиц, возводил баррикады, но как только враг приблизился и рабочие-бойцы влились на правах вспомогательного отряда в одну из саперных рот 39-й гвардейской дивизии С. С. Гурьева, он уже перетаскивал из ремонтно-котельного цеха на передовую, за трамвайную линию, бронеколпаки до тонны весом, причем сам теперь, как кляча, впрягался и волочил их, случалось, при осветительных ракетах, под минометным обстрелом.

Кроме того, подвернулась еще одна работа — плотницкая. Вышло так, что после захвата Тракторного немцы подошли к Волге на расстояние в триста — четыреста метров между заводами «Баррикады» и «Красный Октябрь»; они теперь простреливали приречные овраги, а с ними заодно и берег. И тогда Прохор, превратившись в завзятого плотника, принялся сооружать так называемые «перехваты пуль» — попросту деревянные двойные заборы, набитые в промежутках камнями, глиной, всякой всячиной, чтобы можно было передвигаться вдоль берега уже в полный рост — не только по-пластунски, как прежде.

Вообще, житье-бытье рабочего отряда было своеобычным. Во время интенсивных бомбежек и артобстрелов бойцы в кепках и ватниках укрывались в насадках и дымоходах мартеновских печей. Заберутся они, бывало, под кирпичную решетку, скорчатся там, как в шалашике, да еще на головы, ради пущей сохранности, набросят пиджаки; а наверху все рушится, грохочет, и сама печь трясется будто на пружинах, из ее стен, еще не остывших, вылетают магнезитовые кирпичи, на одежде оседает пыль в палец толщиной… Одна утеха: приползет к тебе овчарка и, прижавшись, станет руки лизать, а ты, расчувствованный, ее поглаживаешь и дивишься, что нет в ней уже звериной дикости — смирная и ручная она, будто чует песьим своим нутром: с человеком ей надежнее во время бомбежки!

В конце концов весь рабочий отряд, вместе со штабом, перебрался из подвалов центральной лаборатории в печные насадки. Сюда перетащили столы и кровати; здесь же разместился медпункт и склад боеприпасов. А по вечерам, в часы затишья, тут играли в домино или рассказывали разные затейные байки и побывальщины.

Между тем сражение уже вскипало у самых заводских стен. Теперь даже из дальнего цеха можно было отчетливо расслышать сухие россыпи автоматов. Рабочий отряд отныне нес бессонный дозор в районе ремесленного училища и заводского клуба, которые, кстати сказать, уже простреливались. А затем произошло наихудшее: отдельные группы красноармейцев из дивизий Гурьева и Смехотворова, под давлением превосходящих сил противника, стали отходить на «Красный Октябрь» и, как вода в песке, рассасываться в безжизненной пустоте цехов. Это означало, что линия нашей обороны вогнута и враг со дня на день может ворваться на заводскую территорию.