Однажды утром, а именно 23 октября, Прохор выбрался из насадки и направился для осмотра литейной канавы: нет ли там немцев. И вдруг в мглисто-дымном воздухе он заметил колыхающиеся зеленоватые фигуры и услышал отдаленный чужеземный говор… Это были немцы. Они шли цепочкой по литейной канаве. Прохора поразило, что идут они в полный рост и преспокойно помахивают руками в сторону печей: дескать, от них, покойников, нечего ждать беды!..

Обычно Прохор спал, не расставаясь с гранатами; они и теперь болтались у пояса. Но если б сейчас он подумал только об этих гранатах, дело вышло бы дрянь. К счастью, выработанная привычка хладнокровно встречать любую опасность сказалась и тут. Бывалый воин Прохор Жарков, хотя его рука уже потянулась к гранате, опередил это инстинктивное движение трезвой мыслью: «Надобно ребят предупредить, иначе не успеют вылезти, пропадут в насадке!» И, пятясь, пригнув голову, чтобы немцы ненароком не заметили, он нырнул под печь.

Товарищи были предупреждены. Друг за другом они неслышно выползли из насадки и поднялись по крутой лестнице наверх, залегли там у передней стенки мартена, по обе стороны желоба, по которому, бывало, с искристым треском и клокотанием сливалась в ковш раскаленная сталь. В то же время немцы, так ничего и не подозревавшие, оглушенные мертвой тишиной, продолжали с властной бесцеремонностью новых хозяев продвигаться по литейной канаве.

Их было человек тридцать, если не больше. Впрочем, у Прохора не было времени для подсчетов. Как только фашисты поравнялись с печью, он крикнул: «Бей гранатами!» И сразу же колкое пламя забушевало в просторной канаве. Оно в клочья раздирало фашистов, а того, кто, пощаженный осколками, норовил выкарабкаться да забиться в пустотелую изложницу, — настигала пуля.

Бой был короткий и удачливый. В глубине души Прохор вдруг уверовал, что здесь, на родной заводской земле, солдатская его судьба сложится куда счастливее, чем прежде, когда он воевал вдали от завода. Однако по опыту он знал, сколь оно переменчиво, военное счастье. Поэтому рассчитывать на повторение такого же успеха в будущем было бы просто-напросто самонадеянно: теперь-то немцы наверняка будут настороже!

И Прохор решил применить другую тактику. «Пусть-ка, — решил он, — в изложницах засядет несколько бойцов для приманки противника, а остальные, с изрядным запасцем гранат, укроются на верхних продольных балках, там, где когда-то ползали мостовые краны, и станут ждать-выжидать, покуда немцы не окажутся под ними!»

Однако вторая половина дня прошла сравнительно спокойно, если не считать, что со стороны блюминга в цех забрели два немца — по-видимому разведчики — и сейчас же поспешно скрылись. Вероятно, появление их было случайным, но Прохор все же насторожился. Чутье ему подсказывало: этот, самый длинный из всех цехов-собратьев, мартеновский цех, выходящий к тому же к Волге, прямехонько к Краснооктябрьской, теперь наиглавнейшей волжской переправе, окажется рано или поздно узловым пунктом всей обороны завода. А коли это так, то надо, воспользовавшись затишьем, принимать самые безотлагательные меры по защите мартеновского цеха. И вот Прохор посылает Азовкина в Банный овраг, в расположение штаба 39-й гвардейской дивизии, дабы он, смышленый и речистый воин, вытребовал у генерала Гурьева подкрепление; а сам Прохор, не будь ротозеем, отправляется в среднесортный цех, где скопилась основная группа рабочего отряда, во главе с новым командиром Почеваловым, и убеждает его не распылять силы, сосредоточить их в первую очередь на «старых мартенах», от «нолика» вплоть до восьмого, чтобы в случае сдачи одной печи можно было сейчас же перейти на соседнюю, заранее подготовленную к длительной обороне…

Так снова, как в былые славные времена бригадирства на двенадцатой печи, пробуждалась в Прохоре Жаркове властная потребность в решительных действиях. Только теперь, когда все печи как бы выстроились в одну линию обороны, он старался взвалить на свои рабоче-солдатские плечи самую тяжкую ношу новых обязанностей и новых испытаний, потому что в родном цехе вроде бы сподручнее было сражаться, чем в стороне от него. Ведь здесь он был уже не только бойцом, но и хозяином всех этих печей!

…Ослепительная вспышка, оглушительный грохот — и угловая стена медленно, неуклюже заваливается… Затем — грузный, плотный обвал, взметы пыли, вихревое кружение каких-то раздробленных железяк, гулкий перестук запоздало падающих кирпичей…

Прохор лежит, прижав к груди автомат, на слегка вздыбленной, синевато-холодной изложнице, вглядывается в кромешную мглу… и вроде бы уже различает в посветлевшем, наверняка продутом проломе расплывчато-черные фигуры немцев. Бесшумно и легко, словно тучки пепла, взвеянные сквозняком, врываются они в цех, а затем, сбежав по грудам щебня, сразу вдруг приобретают вескость и угловатость.

Фашистам явно не терпится поскорее достигнуть баррикады, сотворенной поперек цеха из вагонеток, рельсов, труб, из тех же вездесущих изложниц, то пустотелых, то с застрявшими в них стальными слитками. Похоже, фашисты уверены, что русские ошеломлены чудовищным взрывом, и поэтому молча, без выстрелов, рассыпаются цепью по всему видимому пространству — от нагревательных печей до литейной канавы. Однако не больного они прытки! Весь цеховой пол разворочен бомбами; повсюду зияют глубокие воронки. И видит Прохор, как немцы поневоле скучиваются около них, чуть ли не в очередь выстраиваются — особенно там, где перекинулись через ямы разлохмаченные балки, похожие на рухнувшие в ветровал деревья.

— Огонь! — доносится издали команда. — Огонь!

Резкий автоматный треск, как задорное пламя по тонкой длинной веточке, пробегает по всей баррикаде из конца в конец. Те немцы, которые скучились как раз напротив Прохора, за раздольной воронкой, отшатываются, точно их всех обдало крутым печным жаром; иные тут же плюхаются в пыль и начинают отстреливаться не глядя, лишь бы взбодрить себя. Но через воронку перекинулась балка наподобие моста. Ее конец некоей указующей стрелой вонзается прямо в баррикаду. И вот один из немцев — должно быть командир — кидается с воплем смертника вперед. Он добегает уже до середины балки, когда его срезает автоматная очередь.

Кажется, эта зряшная смерть могла бы остудить фашистов. Однако происходит совершенно обратное. Немцы, один за другим, поднимаются с земли и порывисто взбегают цепочкой на балку. И так же, один за другим, они валятся, подстреленные, в яму. Но подбегают все новые солдаты, и чудится, будто движется непрерывная конвейерная лента…

Прохор едва успевает перезаряжать диски. Нервный сухой пот обжигает его лицо. Он растерян, ошеломлен — и неспроста. Ему никогда еще не приходилось видеть такой отлаженной машинной и такой остервенело-фанатичной стремительности. Чувствовалось, что для гитлеровцев взятие мартеновского цеха равнозначно падению всего Сталинграда.

Однако не подставляют ли немцы себя под пули ради прикрытия какой-то коварной цели?.. Пожалуй, так оно и есть. Прохор вдруг замечает изворотливо выползшую из воронки темно-зеленую, как ящерица, очень длинную фигуру немца, за ней — другую, с огнеметным ранцем на взгорбке, со шлангом в прицельно вытянутых руках. И в ярости, что дал себя обхитрить, Прохор кидает перед собой гранату, а сам сейчас же сползает по скатистой изложнице, чтобы не зацепили осколки. Затем, почти уже не глядя, он мечет гранату в воронку…

Проходит минута напряженного ожидания. Выставив перед собой автомат, Прохор ждет, что вот-вот покажется вражеская каска. И предчувствие не обманывает его. Только каска всплывает не перед ним, а слева, метрах в семи-восьми, над стальным слитком. А под каской — бледное, длинное лицо со сдвинутым почему-то набок раздвоенным подбородком, с тонким носом, ненавистное и, кажется, очень знакомое лицо.

«Уж не Моторин ли это?» — Ошеломленный Прохор прикованно смотрит на это лицо, а в него с любопытством всматриваются светлые глаза. Затем он видит кривящийся рот и слышит призывный крик: