Проснулась она, видимо, глубокой ночью. Воздух колебался от знойного и учащенного дыхания спящих. Издали доносился дребезжащий храп, а вблизи слышался тоненький ребячий голосок: «Пить, пить!» Но не от этих звуков проснулась Ольга — от сочного и требовательного почмокивания губ, от жаркого их прикосновения к своей груди. Оказалось, это мальчонка Зотик, лежащий между ней и матерью, ошибся «адресом». И жажда материнства, и тоска по тому бабьему счастью, которое переполняло мать этого ребенка и вызывало зависть, овладели Ольгой, пробудили томление в груди. И тут же ей вспомнилась прощальная, нестерпимо-палящая близость к Сергею, и она подумала со стыдливой надеждой о своем материнстве, если, конечно, выживет…

Раздался глуховато-тупой удар взрыва. Каменный пол рванулся в сторону; из ближнего заваленного оконца подвала с хлопком выбитой пробки вылетела доска; стальные балки над головой скрипнули жалобно.

«Ну и пусть, пусть! — ожесточилась Ольга и с самолюбивым упрямством сжала губы. — Пусть война, но я должна, я обязана выжить! И у меня тоже будет сын!»

Не засыпалось в духоте. Ольга приоткрыла железную дверь и выскользнула из подвала. Ее лицо тотчас же опахнуло речной свежестью, с примесью пороховой кислинки. Жадно дыша, она стала прислушиваться… Где-то вверху, чуть ли не над самой головой, раздавался отчетливый, звенящий треск автоматов. Охваченная тревогой и любопытством, Ольга стала подниматься по лестнице. С каждым шагом стрельба делалась оглушительней, и тревога усиливалась. Однако на третьем этаже из распахнутой двери вырвалась такая отборная ругань на чистейшем русском языке, что Ольга не могла не обрадоваться ей и, полная теперь, пожалуй, одного любопытства, на цыпочках прошла через коридор в комнату, благо дверь была сорвана с петель взрывной волной.

Над площадью почти беспрерывно взлетали хвостатые ракеты. При их свете Ольга разглядела на полу блесткую рябь битого стекла, опрокинутый стул с продырявленной спинкой, распяленную, наподобие спрута, люстру, детскую лошадку-качалку, груду толстых, явно энциклопедических книг-близнецов, а затем уже разглядела тех, кого следовало бы прежде всего заметить, — троих жавшихся в простенках между окнами и отстреливающихся из автоматов красноармейцев.

— Постой! Да ты откуда, сестреночка, взялась?..

Этот оклик раздался за спиной, и Ольга, вздрогнув, обернулась… Перед ней стоял молоденький солдат в сдвинутой на лоб кубанке с жестяной звездочкой, с гранатой на одном боку и с флягой на другом и строго, вопрошающе подергивал кончиками сросшихся иссиня-черных бровей.

— Да я из подвала, — радостно и торопливо отозвалась Ольга, а сама глаз не сводила с поблескивающей родной звездочки. — Там, в подвале, вообще много гражданских. Есть и ребятишки. Пищат бедненькие: «Мамочка, дай воды!» — и перевела взгляд со звездочки на флягу.

— Вот оно как! — пробормотал солдат в кубанке, явно озадаченный. — Выходит, мы вовремя поспели.

— В самый раз! — подхватила Ольга. — Но все же откуда вы взялись, желанные?

— Нас командир роты Наумов послал в разведку. Что-то, говорит, больно завлекательный этот дом-тихоня на площади. Если, говорит, он под немцами, то, стало быть, их линию обороны выравнивает, ну, а если мы завладеем им, тогда он вклинится в самую глубину вражьей обороны… И вот мы отправились, чтоб все честь честью вынюхать. Да тут, видим, немцы крадутся… Делать нечего! Пришлось им встречный бой навязать.

— И много вас?

— Всего четверо, сестреночка.

— И только-то?

— Да ведь мы же разведчики! Нам бы все выведать, а там и обратно возвращайся. Однако… — Тут солдат почесал затылок и сдвинул кубанку уже на самые брови. — Однако теперь вроде как заказана нам дороженька назад. Придется своих советских граждан защищать от немецкого рабства. Будем здесь держать оборону. Так, что ли, боец Черноголов?..

— Точно так, товарищ сержант! — отозвался один из разведчиков звонко-веселым тенорком.

— А коли так, ловчись! — выкрикнул сержант в кубанке. — Вон, видишь, валяются книжищи?.. Так ты их положи на подоконник заместо кирпича да амбразуру сделай.

— Нет, вы уж мне разрешите помочь! — вмешалась Ольга.

— Постой! — одернул сержант. — Больно ты горячая, как я погляжу. Здесь Черноголов и Глущенко без тебя управятся. А ты на-ка возьми флягу с волжской водицей и ребятишкам отнеси.

Весть о появлении в доме четверых советских разведчиков вывела жильцов подвала из состояния привычной тревоги и готовности к самому худшему. А приход в подвал сержанта в кубанке, которая теперь была лихо сдвинута на затылок и всем открывала строгое и вместе простое и доброе лицо с вздернутой к носу верхней припухлой мальчишеской губой, — этот приход пробудил в измученных, изверившихся людях давно позабытое чувство надежды на самый благоприятный исход в будущем.

В подвале оказались санинструктор и двое раненых бойцов. При встрече санинструктор назвал сержанта степенно и уважительно — Яковом Федотычем Павловым, а тот его запросто — Калинычем.

Ольга прислушалась к их разговору.

— Вот какое дело, Калиныч, — старался басить (для пущей солидности, что ли) сержант Павлов. — Решили мы сообща держать оборону в этом доме. А патронов и гранат у нас кот наплакал. Боюсь, долго не продержимся. Так ты того… собирайся. Доберешься до мельницы и доложишь командиру роты о нашем решении. Намекни и насчет помощи.

— Но как же раненые, Яков Федотыч?

— О раненых женщины позаботятся. А ты время-то не теряй и собирайся, пока не рассвело. Только не пори горячку. Восточная торцовая часть дома — ну, та самая, которая выходит в сторону нашей обороны — хорошо пристреляна немцами. Когда мы давеча к ней подползали, нас минометы накрыли… В общем, выхитряйся и проворься, Калиныч!

Санинструктор крепко-накрепко подзатянул ремень на гимнастерке, сразу стал гибким, как тростиночка, и под придирчивым, но одобрительным сержантским взглядом вышел из подвала.

— А теперь к вам слово, товарищи советские граждане, — обратился сержант. — Надо нам здесь закрепиться по всем военным правилам. Надо понастроить в окнах бойницы с амбразурами, а еще проломы сделать в стенах, чтоб проход по всему дому был для лучшей обороны. Так что требуется ваша помощь, товарищи-граждане! Кто силы в себе чувствует, пусть подсобляет.

Вызвалось помочь человек десять, в их числе и Ольга. В соседнем отсеке подвала, где находилась котельная, раздобыли крючья и ломы. Павлов стал разводить людей по этажам и весьма толково объяснять, кому что следует делать. Началась дружная работа. Жильцы, еще недавно вялые и бледные после долгого сидения в душном подвале, оживились на сквознячке, сновавшем по всему дому. Они долбили внутренние капитальные стены, а весь кирпич из проломов укладывали в два-три ряда на подоконнике, пока наконец не получилась бойница «с широким», как говорил сержант, «сектором наблюдения и обстрела». Но кирпича все же не хватало, и многие окна пришлось заложить мебелью, всякой всячиной, которая только подвертывалась под руку. Причем случилось так, что все указания сержант Павлов теперь давал через Ольгу; а это льстило ее самолюбию, и она, как бы в ожидании новых поручений, ходила по пятам за деловито-хозяйственным разведчиком или, точнее сказать, уже самым настоящим комендантом дома.

Работа шла успешно, без задержек, если не считать тех случаев, когда стреляли немецкие снайперы и заставляли поневоле пригибаться и переползать с места на место. Но на рассвете вблизи дома, у его восточной стены, откуда как раз отполз Калиныч, стали рваться мины. Без устали они долбили и долбили толстую стену. Вскоре образовалась рваная дыра — чудовищная каменная рана, из которой вдруг хлынула, вместе с потоками уличного воздуха, кирпично-известковая, густая пыль.

— Ну вот и хорошо! — посмеиваясь, сказала Ольга сержанту, когда они после обстрела выбрались к пробоине, чтобы решить — стоит ее заделывать или нет.

— Почему же хорошо? Объяснись, сестреночка, — потребовал Павлов.