Алексей Жарков сейчас же объявил о своем разговоре с секретарем ЦК и о принятом решении перебазироваться на левый берег. Весть эта была воспринята молча и с тем стоическим хладнокровием, какое, вероятно, свойственно людям, подчиненным высшей партийной дисциплине и потому не любящим рассуждать понапрасну.

— Переправляться будем сегодня ночью, — уточнил Жарков. — Прошу никого не отлучаться. Организацию переправы поручаю секретарю обкома по транспорту.

И тут же он сам, как говорится, с ходу влез в общие хлопоты — накинул на плечи шинель и вышел из блиндажа, чтобы проверить подопечное лодочное хозяйство.

Занимался ленивый и тусклый осенний рассвет. Но здесь, под береговыми кручами, было светло как днем. Неподалеку, у приречной станции Банная, горели вагоны.

Жарков перешел железнодорожный путь и направился к разлохмаченной взрывами ветле, в сторону небольшого затончика, где хоронились моторные лодки и полуглиссеры, замаскированные ветками с той же одинокой ветлы-страдалицы, где в сторожевом шалашике обычно дозорил Овсянкин, бывший шофер, а теперь моторист, — с тех пор как в одну из поездок на Тракторный завод ЗИС был весь продырявлен осколками, и с ним пришлось расстаться…

Но что за чертовщина! Шалашик оказался пустым, и одного полуглиссера недоставало. «Уж не повез ли Овсянкин Земцова по какой-либо надобности? — нахмурился Жарков. — Ну, погодите же вы у меня, самовольщики!»

Надо было немедля прислать сюда для охраны кого-нибудь из обкомовцев. Жарков умылся, обтер лицо и шею носовым платком и хотел уже идти на КП, как вдруг его внимание привлек отдаленный металлический стрекот на реке. Решив, что это с повинной головой возвращаются «самовольщики», он присел в ожидании на кстати подвернувшийся обрубок бревна.

Стрекот между тем нарастал. Вскоре можно было разглядеть крохотное суденышко, которое с бедовым проворством развернулось и пошло к берегу, в направлении ветлы-растрепуши. Но это был не обкомовский полуглиссер. Это был обыкновенный заводской катерок — довоенное творение местной судоверфи. На коротеньком носу его, держась за поручни, порывисто подавшись вперед, стояла высокая женщина. Уже можно было разглядеть ее лицо, бледное в отсвете пожара, оттененное черным пуховым платком, очень взволнованное, с резкими чертами.

Сам взволнованный, Алексей сбежал на отмель. В тот же миг шустрый катерок ткнулся в берег. Алексей протянул руки, чтобы помочь женщине сойти, но она без всякой помощи спрыгнула на песок. Темный ее платок сбился во время прыжка на затылок — виднелся выпуклый лоб, посеченный морщинками.

— Анка! — окликнул Алексей. — Ты ли это?.. Какими судьбами?.. Ну, здравствуй же, здравствуй! — и он опять протянул обе руки.

— Здравствуй, Жарков, — отозвалась Анка, но рук так и не пожала.

— Что случилось, Анна Иннокентьевна? — Жарков насторожился. — У тебя спешное дело ко мне?

— Не на прогулку же я приехала! — последовал ответ. — С Тракторного было не дозвониться. Видимо, связь с вашим командным пунктом окончательно прервана. И вот секретарь парткома послал меня на катере… Я добралась до Комсомольского садика, но там сказали, что обкомовцы перебрались к Соляной пристани. Тогда я, не мешкая, сюда…

— И по тебе, наверно, стреляли из Домов специалистов?

— Не о том речь! — Глаза Анки льдисто блеснули, обдали синеватым холодком. — Не обо мне речь, товарищ Жарков, а о вашей беззаботности. Немец ломится к Тракторному, он уже на окраине заводского поселка, но посыльного от вас нет и нет. Между тем обстановка может еще более осложниться. Как же тогда быть? Ведь на проведение спецмер потребуется пять часов, не меньше. А мы до сих пор не знаем, решено взрывать Тракторный или нет.

Алексей поежился под взглядом Анки.

— Наша тут вина, — признался он. — Оперативность у нас не на высоте, хотя…

Анка перебила:

— Самобичеванием поздно заниматься! Я приехала за ответом.

— Ответ один: заводы взрывать не будем. По этому поводу я разговаривал с Молотовым. Он советовался со Сталиным. Решение было общим: раз город не собираемся сдавать врагу, бессмысленно держать взрывчатку в цехах.

У Анки вырвался вздох облегчения и морщинки на лбу разгладились. Алексей невольно улыбнулся:

— Что, сразу свалилась тяжесть с души?

Анка не приняла этой улыбки, располагающей к доверительной беседе.

— Прощай, Жарков. Надо ехать, — резко произнесла она и опять нахмурилась, только теперь не продольные морщинки рассекали лоб — вклинилась меж бровей глубокая и прямая морщина, как бы продолжающая тонкую сухую линию носа, и ушла в тень снова надвинутого платка.

— Постой, Анночка! — почти жалобно произнес Алексей. — Ведь мы так давно не виделись…

Он назвал ее так, как никогда прежде не называл ее вслух — разве только про себя; и эта прорвавшаяся нежность удивила его самого.

— Бог знает когда мы еще свидимся, — вздохнул он. — Да и свидимся ли вообще?..

Резкий, льдисто-холодный взгляд Анки смягчился, стал каким-то дымчатым, словно уже проходил сквозь опущенные длинные ресницы.

— Алеша, — вымолвила она едва слышно, — да неужели же сейчас можно думать и разговаривать о чем-то другом?

В ее словах был не упрек — один вопрос; она точно бы и себя вопрошала.

— Пока люди живы, — отозвался Алексей, — они будут любить вперекор всему, даже смерти.

Он поцеловал ее на прощание и проводил к катеру.

Днем в блиндаж к Жаркову зашел командующий 62-й армией Василий Иванович Чуйков, тут же, без приглашения, уселся на стул со стремительностью занятого и властного человека, который, однако, не прочь при подходящем случае малость передохнуть после ежеминутных хлопот.

— А я сегодня именинник, поздравь, — заговорил он и глаза прищурил с мужицкой хитринкой. — Еще один полк выцарапал из-за Волги. Так вот просьба: приюти хотя бы на время штаб полка в своей штольне.

— Зачем же на время, — улыбнулся Жарков, — можно и постоянно.

— Узнаю широкую русскую натуру!

— Слишком даже широкую. — Улыбка Жаркова перешла в грустно-ироническую усмешку. — Москва посоветовала нам перебраться за Волгу, на степной простор, чтобы, значит, во всю ширь богатырскую развернуться.

— Что ж, совет, по-моему, дельный. Обстановка в Сталинграде складывается тяжелая.

— Обстановка тяжелая, но не безнадежная. Не так ли, Василий Иванович?.. Насколько мне известно, несмотря на беспрерывные атаки, противник не добился решающих успехов ни на правом, ни на левом фланге твоей армии. Да, кажется, и только что переброшенная в город дивизия Горишного действует успешно на Мамаевом кургане. Мне сообщили, что она перевалила-таки через гребень.

Чуйков мрачно кивнул, но уже не поднял опущенную при кивке голову в барашковой папахе, уперся в коленки руками, как бы опасаясь, что голова потянет книзу и корпус, заговорил глухо, в нос:

— Верно, на флангах и на кургане незначительные колебания фронта: сто — двести метров то в одну, то в другую сторону. Зато в центре армии линия фронта ломаная, просто рваная. Немцы смекнули, что на флангах им успеха не добиться, так теперь, со злости, наносят бешеные рубящие удары по дивизии Родимцева. Гвардейцы измотаны, истекают кровью. Родимцев утром доложил мне: «Тут у нас умирают, но не отходят». Точнее не скажешь!

— А как дела в районе вокзала? — осторожно вставил Жарков.

— Вокзал только что захвачен фашистами.

— Только что? — переспросил Жарков — и не оттого, что плохо расслышал эту недобрую весть, а скорее оттого, что не хотел верить еще в одно несчастье, рухнувшее как на город, так и на него самого: ведь там, у вокзала, сражался, по словам отца, брат Прохор.

— Да, вокзал у фашистов, — беспощадно повторил Чуйков, но вместо того чтобы, казалось, еще более понуриться, вскинул голову яростно, горделиво, непокорно. — Первый батальон полка Елина окружен. По рассказам раненых картина боя примерно такая: окруженные гвардейцы одиночками и группами по два-три человека сражаются в будках стрелочных постов, в подвалах привокзальных помещений, за перронными путями — везде, где есть хоть малейшая зацепка. Они бьют врага и с тыла и с флангов. Они навязывают гитлеровцам тактику уличного боя. А что это значит? Это значит, что фашистские офицеры круглые сутки держат в напряжении роты и батальоны. Им приходится бросать все новые и новые силы в разные стороны, чтобы только подавить «одиночные крепости».