Наконец впереди залохматился островок Крит. Савелий Никитич направил свой катер в узкую протоку, к причалам, где темными, с лоском, тюленьими тушами покачивались бронекатера и канонерские лодки Волжской военной флотилии, тяжко отдувались многотруженики-буксиры с обмотанными брезентом трубами, где вообще полным-полно было рыбачьих лодок, железных паромов-самоходок и прочих судов и суденышек, которые на языке саперов зовутся «плавсредствами».

На причале капитана Жаркова и комиссара Вощеева встретил сам контр-адмирал, судя по золотящимся на рукавах нашивкам; тут же стояли пять-шесть офицеров в морских фуражках с высокой тульей. Савелий Никитич вгляделся в контр-адмирала, в его худощавое лицо, и прикусил с досадой губу: нет, это был вовсе не тот Ромычев, которого он чаял увидеть! Тому, верно, сейчас было столько же лет, сколько и самому Жаркову, а этот, с адмиральскими нашивками, выглядел очень моложаво и, пожалуй, в сыновья годился давнему знакомцу.

— Савелий Никитич? — спросил адмирал каким-то странным, юношески ломким голосом.

— Так точно! — ответил Жарков и с выправкой старого служаки встал навытяжку. — Прибыл в ваше распоряжение!

— Вот и отлично, Савелий Никитич. Дело нам с вами предстоит горяченькое: за одну-две ночки перебросить на правый берег целую дивизию. Вы — опытный капитан; вам и почин делать.

— Что ж, это дело мне вроде как знакомое.

— Дело-то знакомое, да вот обстоятельства сложились чертовски неблагоприятные. Отдельные части противника еще прежде вышли к Волге севернее города, в районе Рынка, а вчера, четырнадцатого сентября, они с юга прорвались к реке, вблизи Купоросного. Шестьдесят вторая армия уже не имеет локтевой связи с соседними армиями. Она попросту отсечена. Немцы и с флангов и с фронта буквально притиснули к Волге армию Чуйкова, которая как бы очутилась в огромной стальной подкове.

— Дело, выходит, дрянь. — Савелий Никитич переминулся с ноги на ногу. — Но ежели все-таки Мамаев курган у нас, то…

— Мамаев курган у немцев, — перебил контр-адмирал. — Паулюс держит под обстрелом весь город и Волгу. Но хуже всего — центральная переправа почти выведена из строя. Вражеские автоматчики то и дело прорываются к ней. Возможно, они уже и легкую артиллерию подтащили сюда.

— Так как же тогда переправлять дивизию?

— А под прицельным лобовым огнем противника! Иного выхода нет. Или мы перекинем гвардейцев Родимцева в город, или армия Чуйкова будет вконец обескровлена, и немцы возьмут Сталинград. Вопрос стоит только так.

— Понятно, товарищ контр-адмирал, — кивнул Савелий Никитич. — Задание выполнять готов. Горючим запасся на всю ночь. Погрузку можно начинать хоть сейчас. Вот только куда она запропала, эта самая дивизия?

— Тринадцатая гвардейская дивизия Родимцева уже на марше. Она прибудет с часу на час… Вопросов больше нет?

Савелий Никитич поскреб затылок:

— Да вроде бы есть один вопросик… Скажите: вы случаем не сын Степана Ксенофонтыча Ромычева?

— Сын и есть. Самый неподдельный, единокровный!

— Как же здоровье Степана Ксенофонтыча, моего, в некотором роде, крестного?

— Здоровье неважнецкое, но отец решил тряхнуть стариной. Попросился опять на судно. Собирается из Горького пуститься в плавание, проведать, как мы с вами, Савелий Никитич, в Сталинграде поживаем.

— Что ж, задумка у Ксенофонтыча похвальная. Даст бог, и свидимся с ним, тряхнем стариной, да так, что фрицам не поздоровится!

Было уже около двух часов ночи, когда за песчаными буграми раздалось натужное, с подвывом, урчанье явно буксующих грузовиков и донесся повышенно-бодрый солдатский говор.

— Наконец-то пожаловали соколики-гвардейцы, — буркнул Савелий Никитич и, желая поскорей выказать свою власть над прибывшими, начал с нестариковским проворством подниматься на ближний бугор; а комиссар Вощеев последовал за ним — видимо, с целью сказать доброе, приветное слово или же просто приглядеть за порядком: отныне он прикомандировывался к причалам.

Как выяснилось, первым прибыл стрелковый батальон 42-го гвардейского полка, во главе со старшим лейтенантом Червяковым. С той же стремительностью, какая была усвоена при моторизованном переходе из района Камышина в район Сталинграда, гвардейцы стали разгружаться. Здесь же, прямо у запыленных бортов машин, бывалые старшины в пилотках, надвинутых на правую бровь, взламывали патронные ящики, вспарывали мешки с сухарями, разбивали прикладами ящики с консервами, и подходившие или пробегавшие, по команде, бойцы немедля получали патроны, гранаты, запалы, галеты, сахар, концентраты. Но если все-таки приглядеться, то в хватком проворстве протянутых молодых рук можно было заприметить излишнюю, что ли, торопливость. Видимо, и сплошной канонадный гул, и зарево, просвечивающее сквозь верхушки деревьев на острове Крит, и чмоканье близко разорвавшейся в воде мины, и тот же стальной чиркающий шелест снарядов над головой — все это нервически возбуждало бойцов, особенно из числа необстрелянных, у кого частенько и ремень был плохо подзатянут, да и обмотки не очень-то старательно выложены.

«Волнуются ребята, страшит их, видать, переправа, ох-хо-хо!» — вздохнул Савелий Никитич, а затем даже и поморщился досадливо: в стороне от всех стоял длиннолицый солдат и, подпирая себя винтовкой, выводил проникновенно, чуть ли не со слезой в голосе:

— Ну, затянул лазаря, — усмехнулся Савелий Никитич. — С этаким настроеньицем ты живо ко дну пойдешь, тебе тут и спасательный круг не поможет.

Солдат с длинным лицом вздрогнул и замигал, уставившись не столько, правда, в лицо капитана, сколько на медные пуговицы на его кителе, в блеске которых, видимо, было что-то завораживающее, успокоительное.

— Ты… ты, отец, с переправы, что ли? — спросил он, слегка заикаясь.

— Оттуда, сынок.

— Нас, что ли, будешь перекидывать в Сталинград?

— Похоже, что вас, сынок, коли вы такие провористые.

— А не потонем?

— Это ты лучше у немцев спроси. А я, брат, соколов-гвардейцев в обиду не дам. «Козью ножку» не успеешь выкурить, как уже на том берегу будешь… Хотя лучше все-таки не курить, а соблюдать светомаскировку. Ясно, сынок?

— Ясно, отец… Ну, а ежели все-таки прямое попадание?

— Не бойсь, за портчину тебя выловлю!

— Вот вам смешки, а я… я плавать не умею, — признался длиннолицый боец и еще отчаяннее замигал.

— Не переживай! Научишься, коли по макушку окунешься. А главное, о другом думай. О том, как бы поскорей супостату в горло вцепиться. Тогда у тебя крылья вырастут! Тогда мы с тобой птицами перелетим через Волгу, а фашист — он и пикнуть не успеет. Опять же и артиллерия нашу переправу поддержит. Только сам не паникуй. Понятно, сынок?

— Понятно, папаша…

Савелий Никитич отошел, посмеиваясь: вот, дескать, еще одним сынком обзавелся на старости лет!

Неподалеку раздавал патроны старшина — грудастый, медалистый, с лихо подкрученными сивыми усами, с зорким взглядом под насупленной бровью: ветеран, как есть ветеран!

— Ты, красноармеец Глечик, завсегда имей осмотрительность, — внушал он солидно. — Патронов у нас не больно густо, так ты зря в белый свет не пали. Тебе завсегда надо упреждение брать.

— Та я ж близорукий, — промямлил тощий и сутулый, как гнутое коромысло, боец.

— Ишь, близорукий! — с ходу вставил Савелий Никитич. — А мясо во щах видишь?..

Солдаты рассмеялись; кто-то — сам, вероятно, шутник изрядный — доверчиво объяснил капитану:

— Глечик у нас такой: приходит с ученья и рапортует ротному: «Стрельбу закончил, сдаю три гильзы, попал впустую».