Грянул молодой закатистый смех. Савелий Никитич тоже хохотнул — для солидарности, хотя тут же и осекся, как бы вспомнив, что отныне его капитанская власть распространяется на всех этих бойцов.

— Однако ж вы, сынки, — заметил он, нахмурившись, и все же с прежними отечески-ласковыми нотками в голосе, — вы поторапливайтесь. Чуйкову там, на правом бережку, труднехонько приходится. Вся надежда на вас, соколов-гвардейцев! Спасете Сталинград — и Россия спасется.

Вскоре началась погрузка. Одни бойцы, положив в сторонку скатки и вещмешки, саперные лопаты и личное оружие, таскали на спинах тяжелые ящики через сыпучие бугры и частенько матерились, когда ноги глубоко засасывало в мелкий речной песок или же пилотки наползали на самые глаза; другие бойцы, в касках, при всей обмундировке, волокли противотанковые пушки, минометы; третьи несли на плечах, как жерди, многозарядные ружья-бронебойки; четвертые — это были легконогие медсестры — почти бегом спускались к причалам с носилками, от которых каждый отводил глаза…

Савелий Никитич вернулся на катер: надо было следить, чтобы ящики с боеприпасами укладывали посередке палубы — как для полнейшего равновесия, так и ради свободного пространства у бортов с понавешенными спасательными кругами, где в самый раз находиться тем, кто пловец никудышный.

— Эй, Федоровна! — изредка окликал Савелий Никитич. — Как там у тебя?..

— Порядок, Савельюшка! — отзывалась с баржи жена.

— Смотри, не перегружайся, а то маневренности не будет!

— Хорошо, хорошо, Савельюшка!..

Наконец, по разумению капитана, наступил момент, когда посадку следовало прекратить. Он встал на трапе и руки распялил с неумолимостью шлагбаума.

— Стоп, матушка-пехота! — приговаривал он, если кто-нибудь из азартных бойцов наседал. — Я, по вашей милости, не хочу воду бортами черпать! Мне, черт побери, маневренность нужна! Ты на паром, на паром ступай! Он захватистый! Он следом пойдет, под моим прикрытием!

Причал быстро опустел; на нем остался один Червяков — круглолицый бровастый командир батальона. Он мерно прохаживался по доскам в натасканном песке, поглядывал на береговые бугры, словно никак не мог расстаться с ними.

— Не пора ли отваливать, товарищ старший лейтенант? — проворчал Савелий Никитич.

Червяков не ответил. Он вдруг остановился, вытянул руки по швам — и не спроста. На причальные мостки легкой крылатой тенью метнулся человек в накинутой на плечи шинели.

— Товарищ генерал! — сейчас же козырнул, отчеканил Червяков. — Первый батальон, а также взвод автоматчиков и рота противотанковых ружей погружены.

Родимцев (это был именно он) весь был насыщен стремительной, чисто суворовской энергией. Разлетные полы шинели только резче подчеркивали порывистость его сухого жилистого тела; а из-под генеральской пилотки, ничем, впрочем, не отличавшейся от простой, солдатской, вырывался с тугим загибом стружки клок светлых волос, что сообщало лицу Родимцева задорное и тоже порывистое выражение.

— В добрый путь, ребята! — выкрикнул он звонким голосом, взбежав на трап и вдруг остановившись. — Назад для вас дороги нет! Она закрыта приказом Родины, приказом народа! Там, — взмахнул он рукой, сбивая шинель с плеча, — земля героев! Там надо камнем стоять! Крепче камня! — И наконец подбежав к Червякову, сказал в упор, точно выстрелил: — Атаковать противника с ходу! Идти только вперед! Вокзал к утру взять во что бы то ни стало! Встретимся на вокзале! Только там — или нигде!

Стремительная энергия Родимцева оказалась заразительной. Червяков порывисто метнулся на катер, а Савелий Никитич, глыбисто ввалившись в рубку, отдал команду прямо-таки устрашающим голосом:

— Полный, полный вперед!

Дым пожарища сносило с правого берега к воде; здесь он тяжелел, пропитываясь речной сыростью, распластывался, будто хотел совсем слиться с ночным мраком, наползавшим с левобережий, — и не мог: частые зарницы орудийных разрывов точно бы выжигали его, вода начинала судорожно, угрожающе взблескивать…

На этот раз без всяких помех удалось выбраться на стрежень, неподалеку от мыска Голодного острова, хотя в воздухе невидимыми челноками шныряли сторожевые «мессеры» и вслепую, больше для острастки, пускали пулеметные очереди.

— Ишь, разлетались, гниды! — ругнулся длиннолицый боец, жавшийся к рубке.

— Бахчи караулят, — пошутил грудастый, медалистый старшина и подкрутил левой рукой правый ус с такой лихостью, что он достал-таки до уха.

По палубе рассыпался нервный смешок; рассмеялся даже длиннолицый; хохотнул и сам Савелий Никитич для поддержки: уж кто-кто, а он-то, стреляный воробей, по себе знал, как во время опасной переправы гнетет общая молчаливая настороженность!

Все бы ничего, но у Голодного острова, точно наколовшись на острие мыска, стояла на мели баржа. Какой-то шальной снаряд вдруг чиркнул, подобно спичке, о просмоленный борт, — и сразу же взвихрилось, залохматилось факельно-чадное пламя. Разгонные на стрежне струи мигом заискрили, заплясали предательски-яркой рябью у черных бортов катера.

— Ну, теперь начнется свистопляска, только держись! — решил Савелий Никитич и тут же услышал, как впереди, с хлестким звуком вальков, хлопнули об воду мины, и увидел синеватые вспышки и валом взлетевшую сыпуче-пенную воду. «Теперь они, гады, огневой заслон будут ставить!» — подумал капитан, и опять не обманулся: мины разрывались сплошняком, почти на одном месте. «Ну, тогда мы в обход, в обход!» — внушил он себе, и катер стал отваливать вправо, прочь от Голодного острова, а баржа послушно пошла следом.

Конечно, в этаком положении, при курсе параллельно берегу, оба судна довольно подходящая мишень для немцев, но у Савелия Никитича был тонкий расчет: минометчики не дадут возможности артиллеристам вести пристрелку, а те, в свой черед, помешают минометчикам — вот и выйдет ладненько, и «Абхазец», даст бог, снова выкрутится из смертельной заварухи!

Неожиданно, с левого борта, вскинулся водяной столб и, развеянный в воздухе, широко и плоско, со смачным звуком мокрой тряпки, рухнул на палубу.

— Легкий душ! — фыркнул старшина, похоже, довольный, но никто уже не рассмеялся.

Теперь вокруг густо вырастали водяные столбы, гнусаво жужжали осколки. Многие из солдат надели поверх пилоток каски; почти все они присели на корточки или прилегли у тюков верблюжьей шерсти. Только усатый старшина с блистающими на груди и звякающими от качки медалями высился несгибаемо: то ли ободрял новобранцев своим гордым независимым видом, то ли прикрывал широким телом ящики с боеприпасами…

— Вот болтали: переправа, переправа! — пожаловался длиннолицый боец (он уже втиснулся в рубку и свернулся калачиком у ног капитана). — Да какая ж это, к лешему, переправа? Это же настоящее форсирование широкой водной преграды! Сквозь огонь и воду, можно сказать, идем!

— Тем больше славы гвардейцам, — отозвался Савелий Никитич.

Когда катер с баржей подальше отошел от Голодного острова, капитан взял курс на правый берег. Верный своему правилу, он опять бросал «Абхазца» из стороны в сторону, вихлял, изворачивался. Он потерял всякое ощущение времени; он не мог и расстояние до берега толком определить из-за того, что вся Волга вздыбилась от взрывчатых всплесков. Лишь по запаху гари Савелий Никитич чувствовал: берег близится…

— Полный, самый полный! — хрипел он в медный раструб и ногой притопывал. — Хоть умри, Омельченко, а выжми лишний оборот!

Катер, содрогаясь от бешеного перестука дизелей, буквально прошивал вздыбленную воду. Уже можно было рассмотреть сквозь сплошные брызги и наползавший чад пожарища земную твердь. Савелий Никитич прикинул на глазок: до места высадки оставалось метров триста, не больше. Не пройдет и пяти минут, как пришвартуемся, если, конечно…

И в этот миг вражеские пулеметы брызнули длинными очередями трассирующих пуль; воздух засветился около самых глаз.

— Огонь, огонь! — скомандовал с носовой палубы Червяков, и те бойцы, которые еще жались у тюков, которых угнетала собственная беззащитность посреди клокотавшей Волги, на виду у невидимого противника, теперь, когда он выдал себя и бил, кажется, совсем рядом, почти враз поднялись и стали в упор расстреливать надвигавшийся берег.