— Держись!.. Снесет!.. — крикнул Савелий Никитич жене и сейчас же сам покрепче вцепился в штурвал, чтобы не отбросило к правому борту. Да малость припоздал он со своей тревогой-заботой: сверху уже обрушивались тонны взметенной пропесоченной воды, окатывали с ног до головы и самого капитана, и его безотлучного рулевого.

Но если грузный Савелий Никитич устоял на месте, то худенькая Олимпиада Федоровна была сразу же выброшена из рубки на палубу — да, к счастью, прямо на тюк верблюжьей шерсти.

— Жива, целехонька? — окликнул муж, отфыркиваясь, силясь проморгаться, как только что вынырнувший пловец.

— Здесь я!.. Живая! — отозвалась жена. — Плыви спокойно, Савельюшка!

Но какой уж тут покой! Даже сквозь водяные набрызги на смотровом окне рубки Савелий Никитич разглядел, что «мессершмитт» разворачивается с явным намерением атаковать в лоб. Теперь нужно было уловить точное направление самолета и в зависимости от этого менять направление катера, иначе не избежать прицельного попадания бомбы.

Савелий Никитич крякнул и резко раскрутил штурвальное колесо влево. Катер, еще круче накренившись (теперь уже по собственной воле), отвалил в сторону. Олимпиада Федоровна, которая совсем было встала на ноги, снова привалилась к тюку. А многие из раненых, Наиболее беспомощные, и впрямь, как с горушки, начали съезжать и скатываться с правого, задранного борта к левому, опавшему. Стоны людские слились в один вопль невыносимой боли. Однако свист пролетевшей над катером бомбы наверняка примирил раненых с мученьями: смерть вновь пощадила.

Радоваться, впрочем, было рановато. Разозленный промахами «мессер» теперь наверняка начнет пулеметную пристрелку… Вот он опять сделал крутой разворот, и Савелий Никитич на миг увидел его бронированное подбрюшье серовато-желтого, болотного цвета. Не трудно было догадаться, что воздушный разбойник на этот раз накинется сбоку. А коли так — надобно швырять катер из стороны в сторону: авось и не прошьют его пулеметные очереди поперек, а скользнут вдоль бортов!..

Отныне Савелий Никитич резко и сильно раскручивал штурвал то влево, то вправо. «Абхазец» сразу приобрел вихляющую «походку», которая не позволяла вести прицельный огонь. И взбешенный пилот, не сдержавшись, еще с дальнего захода выпустил по катеру длинную очередь из крупнокалиберного пулемета. Но пули только взвили фонтанчики у борта: катер увернулся-таки!.. Теперь «мессер» мог делать заход только в сторону низкого, ослепляющего солнца; а это обстоятельство не сулило никакой выгоды стервятнику, зато как нельзя лучше благоприятствовало Савелию Никитичу.

Левый берег к тому же был неподалеку. Он даже сам как бы наплывал навстречу желто-бурым, распластанным над водой облачком дымовой завесы. Видимо, береговая служба специально, ради спасения катера, запалила дымовые шашки — и это было кстати. «Абхазец» плавно вошел в мутную завесу, сбавил ход, стал теперь передвигаться ощупью, пока наконец не ткнулся с хрустом в бревенчатый причал. Олимпиада Федоровна, поднатужась, кинула чалку, а спустя минуту левобережные санитары, такие же молчаливые и жилистые, как и на правом берегу, начали переносить тяжелораненых и детей на отмель, к поджидавшим грузовикам и крестьянским повозкам…

Дневная переправа начала действовать!

В ночь на 15 сентября капитан Жарков получил приказ: катеру «Абхазцу» прибыть в Красную Слободу, на центральную переправу. Приказ был подписан заместителем командующего Волжской военной флотилией, контр-адмиралом Ромычевым. Редкостная эта фамилия, однако, показалась знакомой Савелию Никитичу. «Неужто это тот самый Степан Ксенофонтыч Ромычев, кому я по гроб жизни обязан?» — задумался он и, хотя времени было в обрез, стал припоминать давнее, быльем поросшее…

Летом восемнадцатого года сопровождал Савелий Жарков громадный, из тринадцати барж, хлебный караван в Саратов, часами, бывало, простаивал с биноклем в штурвальной рубке, рядом с капитаном-крепышом Ромычевым — дозорил: как бы какой вражьей помехи не приключилось в пути. Но не только эта настороженность заставляла его быть терпеливым и бездремным. После всех передряг в своей мятежной жизни он словно бы впервые соприкоснулся с покоем незлобивой природы. И в душу потихоньку прокралась зависть к капитану-крепышу с его здоровым яблочным румянцем. Это ли не жизнь — плыть посреди весело подмигивающих бакенов, мимо кудреватых островов в песчаной окоемке, под навесами меловых правобережий или у самых ветел луговых понизовий Заволжья; плыть и взахлеб дышать сытной речной свежестью, приятно-горьковатым дымком из пароходной трубы, кислинкой мокрого размочаленного пенькового каната, что вьется прихотливо по палубе…

В Саратове быстро разгрузились, взяли боеприпасы и поплыли обратно, в Царицын. Савелий Жарков вконец размяк душой, да и весь как-то расслабился, под мерно-усыпительные шлепки колесных плиц, на виду у зеленых плавных берегов. Будто бы и невзначай он попросился у Ромычева постоять за штурвалом, но тот, ревностный служака, только хмыкнул осуждающе. Это обидело Савелия. Он сам хмыкнул, явно передразнивая, и покинул рубку, да при этом еще дверцей хлопнул в сердцах. От сильного хлопка стекла в смотровом окне разлетелись — именно от хлопка, как поначалу решил Савелий. Однако тут же услышал пулеметную трескотню и плаксивый звон новых выбитых стекол… Стреляли с правого берега, из тенистого дубнячка. Выхватив из кобуры наган, Савелий сделал несколько беспорядочных выстрелов. Красноармейцы из охраны тоже подняли стрельбу, настолько же неистовую, насколько и бестолковую. Все же, несмотря на эту трескучую перепалку, Савелий Жарков расслышал яростный стон в рубке и кинулся туда…

Капитан Ромычев лежал в луже крови. Обе руки у него были прострелены, да, кажется, и ноги тоже, иначе он поднялся бы.

— К штурвалу! — донесся капитанский хрип, и Савелий мигом кинулся к крутящемуся из стороны в сторону беспризорному колесу, с которого срывались капли крови, словно и оно было ранено. — Лево, лево руля! — раздавалась команда, и Савелий прилежно крутил тяжелый, в медной оковке, штурвал да голову вжимал в плечи, когда пули просвистывали у самых ушей…

Случилась эта история чуть повыше Дубовки. Но не случай, а, казалось, сама жизнь распорядилась тогда судьбой Жаркова, поставив его к штурвалу. И с той поры он не мыслил своего существования без Волги. Как только прибыл в Царицын, попросился в Волжско-Каспийскую флотилию, комиссарил там, ходил в разведку на броневом катере, плавал на миноносце, присланном с Балтики, и, между делом, изучал устройство пароходов да перенимал опыт судовождения: хваткий был на все новое, приглядчивый. А Ромычева, после того как его уложили в госпиталь, больше не встречал…

«Ничего, авось сейчас встретимся! — решил Савелий Никитич. — Судьба — она мудрая распорядительница: как лихой час, так и столкнет старых товарищей, пусть даже и четверть века минуло. Да и где ж тут разминуться, ежели жизнь отечества от Сталинграда зависит и все пути-дороги ведут сюда!»

«Абхазец» со своей неразлучной баржонкой скользил вдоль левого берега в сторону Красной Слободы.

Высокие осокори и жавшиеся к ним ветлы казались в потемках округлыми холмами, а черные прогалы в листве и пространства меж стволов — веющими холодком пещерами… Именно здесь, на пойменном левобережье, и сыскала сентябрьская ночь пристанище. Хотя и не очень надежное: через Волгу часто перелетали зарницы и вспугивали сгустки сырой мглы.

О, эти грохочущие железные ночи Сталинграда! Вдали, на правом берегу, в пекле сплошных пожаров, под канонадный грохот корчился в каменных муках огромный русский город. И похож он был на скатившегося к реке раненого богатыря, припавшего к ней в жажде глотка целительной «живой» воды, хотя сама вода горела, смешавшись с разлившейся огненной нефтью…

На подходе к Красной Слободе разыгралась над Волгой артиллерийская дуэль. Из степного Заволжья с обрывистым тоскливым воем взлетали хвостатые кометы — посланцы гвардейских минометов, и спустя несколько секунд рвались с рассыпчатым треском где-то в каменной утробе домов. А в ответ сипло, по-бульдожьи, рявкали тяжелые вражеские пушки.