И Савелий Никитич, которому прежде, из-за собственной дьявольской усталости, просто некогда было подумать над тем, что сын может уставать еще сильнее, впервые, благодаря его вымученной улыбке, заметил не только усталость Алексея, но и то, как эта усталость старила его, — и глубоко потаенная отцовская жалость вырвалась наружу. Савелий Никитич притянул к себе сына, ткнулся ему в плечо подбородком, постоял так с полминуты, потом вдруг хлопнул по сыновней спине широкой, как весло, ладонью, произнес сурово-ласково:

— Ну, ступай, ступай по своим делам!.. Мне — тоже пора.

Подначальный капитану Жаркову катер «Абхазец», в прошлом суденышко безобиднейшее, сугубо мирного склада, теперь выглядел по-военному внушительно. Если раньше к бортовой проволочной решетке уютно прижимались дубовые скамьи для пассажиров; то сейчас на месте их высились тюки верблюжьей шерсти, в которой, между прочим, превосходно запутывались и вязли осколки от бомб и снарядов. Да и сама проволочная решетка снаружи была уже всплошную, как бубликами, обвешана спасательными кругами. А кроме прочего, длиннущая и толстая, похожая на круглую печь, труба катера по ночам обматывалась сверху мокрым брезентом — на случай того, чтобы не вылетали снопы искр и не выдали врагу местонахождение этого бессонного труженика.

Как только улетел «мессершмитт», комиссар катера Вощеев, сухонький и быстроглазый человек в кожанке, разрешил погрузку. Тогда матери — одни с рыданиями, другие, стиснув зубы, — повели своих ребятишек на причал, где их встречала Олимпиада Федоровна, жена капитана, она же матрос и рулевой, а затем по широким сходням переносила на палубу и передавала комиссару, который отводил маленьких испуганных пассажиров в нижнюю каюту с продолговатыми оконцами.

Здесь, на клеенчатых диванах, под звеняще-усыпительный наплеск волн, ребятишки успокаивались, то есть переставали хныкать, а кто был повзрослее да побойчее, тянул шейку из окна и махал ручонками, благо стекла были выбиты. Однако эти прощальные взмахи лишь усиливали горькую материнскую тоску. Одна из женщин с истеричным взвизгиваньем кинулась было на катер. Но комиссар Вощеев, вцепившись в перила сходен, выпятив сухонькую грудь, закричал натужно: «Назад, назад!.. Есть приказ брать на борт одних детей и раненых. Вы поедете со следующим пароходом!»

После посадки детей санитары начали переносить на катер тяжелораненых. Их укладывали на носовой и кормовой палубе всплошную, головой к тюкам. Катер стал заметно оседать. Савелий Никитич все чаще высовывался из рубки и поглядывал на небо: как бы опять не припожаловал «мессершмитт»!..

Его было чем встретить. На носовой палубе к лебедке был прилажен мелкокалиберный ручной пулемет. Комиссар Вощеев, перешагивая через ноги раненых, подошел к нему, по-свойски положил руку на ствол. Это означало конец погрузки и одновременно сигнал к отплытию. Савелий Никитич сейчас же крикнул жене: «Отдать швартовы!» А спустя несколько секунд он уже отдавал распоряжения механику-мотористу, и каждый раз в ответ согласно звякал звонок машинного телеграфа.

Развернувшись осторожно, без того волжского щегольства, какое обычно выделяло «Абхазца» в мирное время, перегруженный катер наискосок речному течению направился к песчаному ухвостью Зайцевского острова. Но чтобы нырнуть под защитную тень его развесистых осокорей, «Абхазцу» требовалось преодолеть довольно широкий и к самому Рынку тянущийся открытый плес правого рукава Волги, где к тому же течение было навальным.

— Полный, полный! — клокотал в переговорной трубке застарело-хрипучий голос капитана, в то время как его расплющенные ботинки выбивали дробь. Впрочем, в глубине души он уповал на замешательство немцев при виде дерзкого катера, на то, что «Абхазцу» удастся проскочить речной рукав, прежде чем враг опомнится и откроет огонь.

Не тут-то было! Засвежевший по-вечернему воздух разодрали с каким-то сырым и оттого еще более противным свистом немецкие, видимо, танковые снаряды. Несколько водяных столбов хлестко подскочили вблизи катера, у правого борта; белые кудреватые их вершины на миг зарумянились на солнце. Затем, уже с левого борта — словно кто веслами хлобыстнул по воде — разорвались сплошняком мины.

Дрогни сейчас капитан, направь он свое суденышко подальше от разрывов снарядов или шлепков мин — беда была бы неминучей. Но Савелий Никитич преотлично знал, что ни один, даже самый настырный артиллерист не будет дважды бить по одному и тому же месту, поэтому он направил катер туда, где только что упали снаряды. И жалеть ему не пришлось! Спустя примерно минуту вскинулся из речной утробы зеленовато-мутный, пропесоченный столб и тут же рухнул прямо на пенистый след вовремя ускользнувшего «Абхазца».

В рубку бесшумной мышкой проскользнула жена, глянула вопрошающе, встревоженно черными бусинками глаз.

— Да целехонек, целехонок твой Савелка! — поморщившись, проворчал Савелий Никитич. — Шла бы ты лучше в пассажирскую каюту, а то небось ребятишки воют, скулят по-щенячьи!

Олимпиада Федоровна даже не шевельнулась, только произнесла кротко:

— Я же рулевой, Савельюшка. И ты же сам наказал быть безотлучной на случай беды.

— Ну и торчи, мозоль глаза! — выкрикнул капитан. — А только не будет мне замены! Вот встал и буду стоять без единой царапинки. И фрицы ничегошеньки не дождутся!

Несмотря, однако, на незлобивую перебранку с женой, Савелий Никитич примечал все новые, дальние и ближние, разрывы снарядов. Его руки в набухших фиолетовых жилах автоматически точно раскручивали штурвал. Катер уверенно выбирался из лабиринта подплясывающих смерчей-взрывов на гладкое разводье.

Но вот Савелий Никитич приметил: водяные столбы все ближе подступают к судну. Значит, теперь следует не столько лавировать, сколько напрямик пробиваться к острову.

На первый взгляд, это решение капитана, казалось, было порождено отчаянием; на самом же деле оно было вызвано простейшим расчетом — поскорей, пока водяные столбы не сомкнулись, выйти из опасной зоны. Савелий Никитич крутанул ручку машинного телеграфа, поставил ее на «полный ход». И катер затрясся от крупной дрожи внезапно переключенного двигателя, стал набирать скорость. Так что вскоре впереди зажелтело песчаное ухвостье Зайцевского острова, запестрело среди осокорей совсем по-мирному развешанное белье и ржавчиной выделились из сочной поречной листвы жухлые ветки шалашей, где ютились бездомные горожане, — ютились вперекор приказам гражданских и военных властей.

Эх, хорошо было бы сейчас проведать на острове жену Прохора и внучаток, а заодно сделать там передышку, чтобы и раненые хоть на миг забыли свою беспомощность, такую гнетущую посреди глубокой Волги, да чтоб и малыши опамятовались от пережитого страха! Но остров, что там ни говори, являлся лишь отсрочкой. Требовалось, наоборот, безостановочно плыть дальше, на раздолье уже левого волжского рукава, ибо только там, на луговом берегу, ожидало раненых и детей прочное пристанище. И Савелий Никитич не сбавлял скорость катера. Он не сделал бы этого, появись даже прилипчивый «мессер». Ведь за дерзким «Абхазцем» наблюдали с обоих берегов дружки-капитаны и, наверное, уму-разуму набирались, прикидывали, как они сами поведут буксиры и баркасы при ясном погожем деньке. Да и что сказал бы сын родной, ежели батька забился бы под островную корягу?..

По дребезжащему стрекоту ручного пулемета с носовой палубы Савелий Никитич догадался о появлении «мессершмитта». Почти невидимый со стороны солнца, он скользнул над дымами города в чистый речной простор и сразу же увидел свою жертву, тем более что катер уже вышел из-под защитной тени деревьев на плес. И сейчас же грузно, камнем, свалился в пике. Прерывистый вой мигом заглушил жиденькую пулеметную стрекотню.

Впрочем, Савелий Никитич не очень-то надеялся, что комиссар Вощеев отпугнет вражеский самолет; он полагался только на себя. Поэтому он высунулся из рубки — ровно настолько, чтобы видеть «мессер» и установить направление его полета. Затем он круто, со спокойным бешенством, повернул штурвальное колесо. А спустя несколько секунд в каких-то десяти метрах от левого борта плюхнулась бомба… Разрыв был глухой, глубинный. Песчано-илистая, со дна, жижа хлестнула в борт. Катер отшвырнуло; его палуба вмиг превратилась в крутую скользкую горушку; дощатая рубка накренилась, захрустела.