— Цыц! — прикрикнул отец, и прозвучал этот окрик хлеще пощечины.

Прохор понурился. Что там ни говори, а отец прав, как сама святая правда.

— А ты знаешь, сынок, ступай-ка домой, — шепнула мать. — Вечерком свидимся… Иди, иди!.. Чай, и Варварушку еще не видел… Только, смотри, не напугай ее до смерти!

Однако распаленный отец услышал этот заговорщицкий шепоток.

— Ему, Прошке, милее небось на пуховой перине лежать, чем в окопе, — сказал он с мстительной издевкой. — Там-то он хорошо орудует своим штыком! Одно плохо: за постельную доблесть медалей не вешают.

Два ражих детинушки, услышав такую забористую шуточку, дружно загоготали. А Прохор побагровел… и вдруг кинулся прочь с причала, напролом, сквозь коровьи рога, и готов был, кажется, напороться на них, чтобы только не слышать ядовитого голоса отца и этого похабного дурашливого смеха.

Выбравшись из загона, он стал подниматься вверх по разъезженной улице, которая звалась Первой Набережной и шла параллельно Волге, а затем, сделав дужистый загиб и вскинувшись еще выше на глинистые кручи, тянулась уже в обратном направлении, почти вплотную к заводскому забору, и отныне именовалась Второй Набережной.

Здесь, на верхотуре, в старинном бревенчатом домишке с резными оконцами и жил Прохор после женитьбы бок о бок с родителями жены, такими покладистыми и неприхотливыми существами, что в конце концов они перебрались в чулан, лишь бы на просторе плодились и росли внучата. Но как же давно, чуть ли не целую вечность, не был он в этом домишке, ставшем роднее родного! Как же вдруг сильно и гулко, совсем непривычно забилось сердце при звуках ребячьих голосов!

Прохор осторожно приоткрыл калитку и бочком протиснулся в сад, словно опасался вспугнуть этот беззаботный зеленый мир. Но то, что он увидел здесь, среди спелых слив и абрикосов, заставило его грустно и примиренно улыбнуться: ребятишки играли в войну. Николашка, как самый заправский пулеметчик, сидел, скорчившись, за фанерным щитком с просунутой в его отверстие круглой палкой от швабры и старательно отчеканивал: «Тра-та-та-та!» А близнецы Валерка и Тимоша, притаившись за кустами красной смородины, кидались земляными комьями в отважного пулеметчика, который, правда, уже хныкал, но все-таки еще не думал сдаваться.

— С флангов, с флангов обходите! — посоветовал Прохор близнецам из чувства солдатской справедливости, хотя в душе, как отец, пожалел Николашу: изрядно-таки насыпали ему за ворот земли!

Непрошеное вторжение взрослого охладило, как это часто случается, воинственный пыл играющих мальчишек. «Бой» разом стих; «бойцы» во все глаза уставились на человека в военной гимнастерке, но взгляды их выражали один завистливый восторг. Ребята явно не узнавали отца. Это обескуражило Прохора, и он подумал с сострадательной грустью о том, что война, должно быть, порядком состарила его, если даже для родных детей он всего лишь заблудший незнакомец.

— А где мать? — спросил он резко, чтобы сразу внести определенность в свои отношения с сыновьями.

— Мать братика укачивает, — ответил Валерка. — А тебе она зачем?

— Да я же папаня ваш!

— Не завирай! — тотчас же опроверг Тимоша. — Наш папаня чернявый был, а ты белый, как Дед Мороз.

Зато Николаша, весь в мать зоркий, приглядчивый, взвизгнул радостно: «Папка, папка пришел!» — и кинулся к дому.

На крыльце появилась Варвара, простоволосая, в расстегнутом на груди халате. «Малыша, наверно, кормила!» — подумал Прохор и жгучими и суженными от радостной боли глазами все смотрел и не мог насмотреться на жену. И она смотрела на него, сама не в силах шевельнуться. И как же огромны, лучисты были ее распахнутые любящие глаза!

…Вечером, по случаю приезда Прохора, в доме на Второй Набережной, дружно, по-семейному, собрались Жарковы.

У Савелия Никитича конечно же нашлась любимая вишневая настоечка, Алексей принес подарочную (из Москвы, от Норцова) бутылку коньяка. Молча расселись и молча, без всяких тостов, выпили под надоедливое хлопанье зениток; потом Савелий Никитич произнес с пророческой печалью мудреца:

— Чует мое сердце: в последний раз все коммунией собрались. Великие испытания нас ждут.

Все, опять-таки молча, разделили предчувствие старейшины жарковского рода; одни ребятишки, заботы не зная, прыгали и кувыркались на диване, как это обычно случалось в праздники, когда уже никто из взрослых не имел права упрекнуть их в излишней резвости.

— Ты, Варвара, вот что, — косясь на шалунов, заметил Савелий Никитич, — ты детишек в охапку да за Волгу, за Волгу, подальше от беды! — И прибавил с усмешечкой: — Вон Алешка не растерялся. Он свою женку мигом переправил в Палассовский район и пристроил ее не где-нибудь, а в совхозной кумысолечебнице.

Алексей спокойно уточнил:

— Между прочим, Марина перебралась туда не одна — с первоклассниками. Недавно получил от нее письмо. Пишет, что разместились в летних помещениях барачного типа, питание у них там не налажено, на топливо собирают кизяк в поле… Даже и не представляю, как они зимой станут жить в лачугах…

— А что, разве до зимы не отгоним немцев? — с простодушным удивлением спросила Оленька.

— Нет, это немцы хотят до зимы покончить с нами, — ввернул Савелий Никитич, глянув исподлобья на старшего сына. — А каковы планы наших руководителей — кто их знает?

— Планы железные, — ответил Алексей. — Сталинград защищать до последнего патрона.

— А кончится этот самый последний патрон — сдавай, значит, город!.. Так, что ли, уважаемый секретарь обкома?

— Расскажу о разговоре с товарищем Сталиным… Он был недоволен, когда узнал, что штаб нашего военного округа перебрался в Астрахань. Он спросил: «Город решили сдавать врагу?» Я тут же доложил о шифрованной телеграмме насчет этого переезда, за подписью заместителя Верховного Главнокомандующего. Товарищ Сталин пообещал разобраться в допущенной ошибке и строго наказать виновных. В заключение сказал: «Сталинград не будет сдан врагу. Так и передайте всем».

Тут Прохор, разгорячась, выкрикнул:

— За победу выпьем!.. Некуда нам дальше отступать! За спиной она — Волга-матушка! Все, как один, умрем, а не подпустим к ней фашистскую погань!

— Нет, — возразил брат, нахмурившись, — надо выстоять, выжить и победить! Битва-то идет за жизнь. А помирают пусть они, незваные пришельцы. Их крах неизбежен. Потому что фашизм противоестествен самой жизни, он противоречит всем законам ее развития. Ведь все живое на земле должно трудиться, творить, множиться, то есть работать на пользу жизни. А если все же и допущено в ней хищное начало, то лишь для того, чтобы сильнее утвердить и продолжить жизнь в борьбе с ним.

Савелий Никитич мрачно кивнул:

— Все это так. Однако ж треклятый фашизм в Сталинград ломится. Ему здесь, на Волге, хочется войну закончить. Только шалишь! Мы и за Волгой не сдадимся!

Прохор взглянул в окно на кипуче-волдыристую, подожженную закатом, расплавленной стали подобную реку и, отвечая отцу, высказал уже давно решенное:

— За Волгой для нас земли нет. Здесь, на правом берегу, будем драться до победы! По пояс войдем в родную сталинградскую землю, чтоб стоять не покачнувшись.

— Верно, верно, сынок! — одобрил Савелий Никитич. — А теперь… Теперь споем-ка нашу любимую! — и первым затянул:

Остальные Жарковы подхватили: