«Ловко они!» — одобрил Прохор и, после небольшой задержки на дворе-плацу, направился уже прямиком, под уклон, к дымным, в железной ржавой пыли, мартеновским цехам. И простая мысль, что он снова видит их, родных сызмальства, и снова дышит сладковатым чадом, смешанным со свежестью волжского ветерка, а ведь мог бы и не видеть и вообще не дышать, поразила Прохора и насытила его такой радостью жизни, что он почти бегом пустился через шихтовый двор, мимо снующих тупоносых паровозиков, к уже узнанной крутой лестнице, именно к той, у которой была прогнута четвертая от низа ступенька. И с ходу заскочив на эту ступеньку, он могучими рывками цепких рабочих рук как бы выбросил свое крепкое тело на мартеновскую площадку и с блаженством окунулся в сухой и палящий, но все-таки отрадный печной жар.

День вообще складывался по-счастливому: на двенадцатом мартене варила сталь его бригада… то есть уже Артема Сурина. Выбивавшееся из-под заслонок пламя с дымным загривком, как это всегда случается после недавней завалки шихты, пылко и четко высветляло ладную фигуру бригадира с кругляшами мускулов под брезентовой курткой. Он стоял литой, будто насквозь прохваченный близким жаром, как когда-то стоял сам Прохор, и отдавал отрывистые команды своим немного хрипловатым добрым отеческим голосом. И первый подручный Тимков, рябоватый парень, когда-то очень тихий, сгребал доломит на рабочую площадку и сам, в свою очередь, властно покрикивал молодецким голосом на второго подручного Андрейку Баташкина, который тут же принимался чистить шлаковник…

Вдруг Прохор, стоявший в укромном местечке, за стальной колонной, увидел сестру Ольгу. Коренастая, как и все Жарковы, с кирпично-накаленным скуластеньким лицом, она вышла из-за печи, держа в руках какую-то темную тряпицу.

— Нет, дядя Артем, — доверительно сказала она Сурину, — этот ватный лифчик одно мучение. Я вся упарилась в нем. Только и делаю, что выжимаю…

— А ты привыкай, дочка, — посоветовал бригадир сталеваров. — Надо того… беречь свою женскую стать. Это вот нам, мужикам, все нипочем. Грудь нараспашку — и валяй заваливай шихту! А ты — дело другое. Ты без лифчика на вате сожжешь грудь.

— Да не сожгу, дядя Артем! Надо ж и мне закаляться!

— Нет, без ватного лифчика к печи не встанешь.

— Но ведь это… это же насилие!

— Нет, дочка, не насилие. Это соблюдением техники безопасности называется.

Прохор в душе посмеялся над перепалкой старого и малого, а сам глаз не сводил с сестры. Ведь вот, поди ж ты, добилась своего — стала, быть может, первой в мире сталеваршей! И, чувствуя гордость за нее и прилив братской нежности к ней, Прохор окликнул ласково, потихоньку:

— Сестреночка!

Наверно, в гуле форсунок нельзя было расслышать этот взволнованный, замирающий голос, но Оленька расслышала — и вот уже словно вихрь подхватил ее и бросил к брату.

— Жив, жив! — щебетала Оленька. — А уж мы всякое передумали… Ведь целых два месяца писем не было!.. Твоя Варвара вся извелась… Ты хоть видел ее?..

— Нет, я прямо сюда, — пробормотал Прохор, сконфуженный.

— Ну и дурень! У тебя такой славный малышок родился! Глазенки карие, волосики темненькие. Смотрит этак осмысленно и хоть бы когда заплакал без нужды!

— Выходит, сознательный хлопчик! — Прохор засмеялся. — Ну, а как мать, отец?

— Здоровы! Отец здесь, на Краснооктябрьской переправе, работает, и мать с ним заодно.

Подошли сталевары, стали снимать прожженные рукавицы и похлопывать по руке Прохора машисто, по-рабочему, выражая в этих сильных хлопках немногоречивую радость мужчин.

— Ну как там, на фронте? — осведомился Сурин.

— Известно как: пятимся, отступаем, — отвечал Прохор, поморщившись.

— Да, самое это распроклятое дело — отступать: тебя бьют, и сам еще казнишься. По себе знаю, когда с Десятой ворошиловской пробивался в Царицын с Украины, а позади немцы наседали.

— История, выходит, повторяется, а? — ввернул с усмешечкой Тимков.

Прохор взглянул на него мрачно, потом спросил у Сурина:

— Как вы тут управляетесь, Артемий Иваныч?

— Скажу не хвастая: неплохо. Несколько новых марок стали освоили, в том числе и шарикоподшипниковую. Плавки выдаем одни скоростные.

— Молодцы!

— Молодцы-то молодцы, а только, выходит, и скоростные плавки не помогают, — опять ввернул Тимков. — Немец-то вон уже у города.

— Заткнись, нытик! — прервал Андрейка Баташкин.

— А что, неправду говорю? Вкалываем тут как черти в аду, а никакого просветления на нашем горизонте. Хоть сам бери оружие и на фронт иди!

— Пробьет час — и пойдем, — веско заметил Сурин. — А сейчас — забрасывай ферросплавы!.. Ты уж нас извиняй, Проша.

— Чего там извиняться! Дело ваше горячее, — сказал Прохор, и это ненароком выскочившее слово «ваше» вмиг заставило его ощутить, как он, солдат, уже далек от всей будничной хлопотливой цеховой работы.

С треском обдернул Прохор гимнастерку позади, пошел к лестнице, загремел по ней коваными сапогами…

Выйдя из проходной, он направился к Волге и шел почти вплотную к забору, чтобы не напороться на коровьи рога. В лицо уже хлестало крутой речной свежестью реки; наконец и сама река, как только он выбрался на зеленый откос у Дома техники, глянула в глаза взбаламученной синью.

Она оставалась прежней работящей рекой, родная Волга. С откоса Прохор видел снующие по ней, от берега к берегу, колесные буксиры, баркасы, катера с баржами и дощаниками, откуда разносился над всем великим простором несмолкаемый коровий рев. Но не только поперек, а и вдоль реки шли суда: и многоэтажные, когда-то обсыпанные снизу доверху отпускниками и туристами, теперь же зеленеющие гимнастерками солдат, и все те же колесные буксиры-шлепанцы, только волочили они баржи уже не с арбузами, а с зачехленными орудиями и ящиками боеприпасов под брезентом. Однако откуда бы они, грузные и медлительные, ни шли — с верховий или низовий, — их ждали сталинградские причалы, их ждал город, чтобы насытиться грозной взрывчатой энергией для борьбы с бронированными ордами.

У Прохора вдруг сердце сдавило болью, и боль была ноющая, нарастающая. Уже не разумом, а именно сердцем он ощутил всю опасность вплотную подступившей беды и вместе почувствовал невозможность для всего своего существа примириться с тем, что эта беда может разразиться над Волгой.

…Сердитый, требовательный гудок вывел Прохора из оцепенения. К Краснооктябрьской пристани пришвартовался катер с дощаником в желтых, уже подсохших нашлепках. Из рубки, блеснув лысиной, высунулась знакомая голова, затем показалась и вся осадистая, наподобие швартовой тумбы, ширококостная фигура отца. Он что-то властно, по-капитански, крикнул чальщице, худенькой и проворной, очень похожей на мать, а та, в свою очередь, отдала громогласную команду двум ражим детинушкам, которые сейчас же выдернули толстую жердину из ворот загона. И тогда напирающие друг на друга коровы хлынули по дощатому настилу на баржу, и она дробно загудела под копытами.

Не долго думая, Прохор сбежал с откоса, пробрался на причал. Худенькая женщина вдруг резко, словно по наитию, обернулась, тут же вскрикнула испуганно-радостно, раскинула руки — и Прохор очутился в материнских объятиях.

— A-а, явился! — просипел отец с катера своим выстуженным, похожим на шипение пара голосом, в то время как мать еще ни словечка не могла вымолвить. — Бить тебя надо, непутевого, что весточки не слал!.. Или не до того было, а?.. Небось надавал немец таких пинков, что до самого Сталинграда не мог очухаться, а?..

— Да полно тебе ворчать! — Мать наконец-то опомнилась. — Радоваться надо, что сын живой вернулся, а ты его, будто недруга, коришь.

— Что ж его, Анику-воина, прикажете по головке гладить? Немца к городу вот такие же бегуны без задних пяток подпустили, а мы их, наших защитничков, хлебом-солью будем встречать, что ли?

Тон отца обескуражил Прохора, однако ж и самолюбие его было уязвлено.

— Оно, конечно, с коровами легче воевать, чем с немецкими танками, — скривил он губы в усмешке.