И все же удручающих картин было больше. Рассекая простор продольных улиц, брели к волжским переправам беженцы. Трезвонили задержанные трамваи, сигналили автомашины, а поток беженцев не убывал. Вон старик и старуха, оба седые от древности и степной пыли, толкают ручную тележку с убогими пожитками; вон девчушка, в потеках грязи на бледных щеках, несет большой узел на спине да еще тащит следом за собой карапуза с мяукающим котенком за пазухой; а вон гремят по булыжнику повозки с будками, крытыми цветным украинским рядном, и нетерпеливо мычат впряженные сивые волы, чуя, видимо, речную свежесть. И уже казалось Прохору, будто это само горе народное схлынуло со степных бескрайних просторов к Волге, и нет ему конца-края, нет и не будет, если только не остановить озверелого, нахального врага здесь, у стен Сталинграда!

В обкоме Прохор поднялся прямо на третий этаж, прошел в приемную секретаря областного комитета партии. Его встретил Мякишев, помощник, по-прежнему блистающий своим четким пробором, узнал, тряхнул совсем по-свойски руку, но тут же сообщил вынужденно-служебным тоном: «У Алексея Савельевича горкомовцы собрались».

Из-за неплотно прикрытой двери доносился голос брата:

— Да, да, именно здесь, южнее Клетской, противник атаковал правофланговые дивизии Шестьдесят второй армии. Двадцать третьего июля, примерно к вечеру, наша оборона была прорвана. Подвижные вражеские части вышли к правому берегу Дона в районе Каменского. Больше того, войска левого фланга Шестьдесят второй армии были глубоко охвачены с севера танковыми клиньями. К двадцать пятому июля противнику удалось окружить в районе Майоровского около трех стрелковых дивизий и танковую бригаду армии. Угроза, повторяю, серьезнейшая! Она требовала принятия самых энергичных мер, даже сверхмер. Поэтому Ставка передала Сталинградскому фронту две танковых армии — Первую и Четвертую. Они, правда, еще находились в стадии формирования. Но положение создалось такое, что их требовалось вводить в действие безотлагательно. И контрудары были нанесены, хотя и неодновременно.

Наступила напряженная, с покашливаниями, тишина — и вдруг голос брата точно взорвался:

— Да, контрудары двадцать седьмого и двадцать восьмого июля не привели к разгрому ударной вражеской группировки. Кое-кто сейчас поговаривает, что эти контрудары были просто ошибочными. Но иного выхода не было. И то, что врагу все-таки не удалось с ходу захватить донские переправы у Калача и окружить и уничтожить войска Шестьдесят второй армии — в этом сказалась и, уверяю вас, еще скажется сила наших контрударов. Однако уже и теперь видно: наступление шестой армии Паулюса застопорилось. Она была втянута в упорные затяжные бои. Это не входило в расчеты немецких генералов: ведь они еще к двадцать пятому июля обещали Гитлеру захватить Сталинград. Над самонадеянными генералами явно довлели отлично усвоенные ими в Западной Европе законы арифметической прогрессии. Там немцы проходили на пятый день вдвое больше, чем в первый, а на десятый вдвое больше, чем на пятый. Ан, тут и осечка! Средняя проходимость вражеских моторизованных колонн за сутки снизилась с тридцати километров до десяти — двенадцати. Это уже скорость телеги.

Раздался смех — осторожный, даже, пожалуй, насильственный, потом кто-то спросил гулко, будто в бочку ухнул:

— Не совсем ясно положение, Алексей Савельевич, на правом фланге Шестьдесят четвертой армии. Что там происходит?

— После разговора с командующим фронта могу сообщить следующее. Правофланговые соединения этой армии были растянуты весьма широко, и противник потеснил их и занял Новомаксимовскую и Нижне-Чирскую. Таким образом, возникла угроза прорыва противника к Сталинграду с юго-запада. Но врагу не удалось здесь развить успех, и он был вынужден перейти к обороне. Впрочем, надо ждать осложнений и здесь. Паулюс перебросил на этот участок несколько дивизий из района Павловск — Вешенская, а их рубежи заняла восьмая итальянская армия из резерва.

— Алексей Савельевич, не могли бы вы вкратце сообщить о южном направлении? — опять кто-то, будто в бочку, ухнул.

— Как вам уже известно, Четвертая танковая армия генерала Гота была отведена с северо-кавказского направления в помощь войскам Паулюса. Утром тридцать первого июля она атаковала боевые порядки Пятьдесят первой армии. Первого августа враг захватил Ремонтную, второго — Котельниково, а третьего августа он вышел к речке Аксай, с ходу форсировал ее и стал продвигаться на Абганерово и Плодовитое. Тогда, чтобы сдержать противника, из Шестьдесят четвертой армии была выделена группа войск под командованием генерала Чуйкова. Начались ожесточенные бои. В настоящее время враг остановлен и перешел к обороне на рубеже Абганерово — Плодовитое… Такова вкратце ситуация на трех основных направлениях. А теперь — перейдем к внутренним нашим делам…

Прохор еще и прежде, как только оказался в обкоме, ощутил неловкость; теперь же, когда речь пошла о вывозке хлебных запасов из Задонья, об изготовлении тридцати тысяч бутылок с зажигательной жидкостью СК, о скопившихся на волжских переправах 500 тысячах голов скота, он ощутил и вовсе неуместность своего праздного присутствия здесь, в сугубо деловой обстановке. Уже и то было хорошо, что ему удалось узнать о брате, а теперь можно и уходить…

На улице припекало. Где-то в стороне Мамаева кургана похлопывали зенитки. Прохор решил, что времени у него не так-то много, и ежели он потащится пешком к «Красному Октябрю», то его может захватить в пути воздушная тревога, и патрули, чего доброго, будут на каждом шагу проверять документы. Поэтому он сел в зеленый трамвайчик и поехал к поселку Металлургов. Ехал, мотался с отвычки на тряской площадке, думал-гадал: как-то его, пропащего, Варвара встретит?..

Но когда на повороте увидел Прохор отдаленную шеренгу труб — решил: «Нет, надо прежде дружков проведать». И не успел еще трамвай подойти к родной остановке, а он уже соскочил с подножки, кинулся к заводу…

Не так-то легко оказалось выбраться к проходной. Мимо заводоуправления и дальше, вдоль высокого забора, злые от бессонья гуртовщики гнали стада коров к Краснооктябрьской переправе. В пыльном воздухе свистели, змеились бичи, непрерывно раздавалось глухое и протяжное мычанье. Коровы шли тесно, сшибаясь и лязгая рогами, то и дело выбрасывая морды на спину друг другу. Сквозь их живой поток с яростными гудками пробивались машины, груженные броневыми плитами, колпаками для дотов, противотанковыми ежами, касками, саперными лопатами. А коровы все шли и шли, распирая заводские ограды, вытаптывая скверы с цветочными клумбами, шли, как бы ища и не находя приюта на чужбине, после долгих бедственных скитаний по родной степи. И, верно, не одна душа людская вздрагивала и замирала при мысли: «А ведь война-то уже в город стучится, ломится!»

Кое-как Прохору удалось выйти к проходной. На его радость, дежурила знакомая вахтерша, тетя Нюша, но что за бравый вид у нее! Вместо домодельной кофточки на дородной тете Нюше — синяя гимнастерка в обтяжку, на толстых ногах — кирзовые сапоги, на боку — кобура с наганом.

Словом, это была уже не простая тетя Нюша, а военизированная. Она строго глянула на Прохора, однако тот не растерялся, весело гаркнул во всю солдатскую глотку:

— Здравия желаю, товарищ начальник!

Тетя Нюша сначала прищурила, а затем выкатила свои добрые голубые глаза.

— Постой, да никак это Прошка! — вскрикнула она. — Живехонький, значит?

— Живехонький! Наша порода вообще живучая.

— Куда ж ты это?

— Да вот хлопцев надумал проведать.

— Что ж, дело хорошее! Ступай, коли так.

Гремя подковками, Прохор вышел на просторный, в булыжнике, заводской двор. Слева, вблизи центральной лаборатории, маршировали пожилые рабочие в блинообразных кепках и замасленных спецовках, — вероятно, бойцы местного истребительного батальона; здесь же стоял покореженный танк, который, кажется, предназначался для переплавки, а пока служил мишенью: в него две девушки в ситцевых платочках, задорные и курносенькие, кидали учебные гранаты.