Звонки, звонки!.. Секретари райкомов партии со всех концов области сообщали, что тягостная весть о вероломном нападении гитлеровской Германии встречена людьми с твердостью и спокойствием; затем, как водится, следовал один и тот же беспощадный вопрос: «Что делать?» И приходилось напрямик, с убежденной властностью человека, якобы готового ко всем неожиданностям, говорить: «Действуйте, исходя из обстановки! Проявляйте инициативу!» То есть приходилось самому брать на себя смелость и ответственность при разрешении тех задач, которые, как думалось, должны быть сначала решены в верхах.

Позвонил областной военный комиссар Куксов; голос бодрый, кипучий:

— Алексей Савельевич! Тысячи людей явились в военкоматы, настроение у всех боевое, хоть сейчас в бой. Уже приступили к мобилизации.

— Какая требуется помощь, Евгений Григорьевич?

— Постараемся обойтись своими силами.

— А вы не хорохорьтесь! Что, если направим в военкоматы лучших пропагандистов города?

— Да это же замечательно, Алексей Савельевич!

В кабинет вошла заплаканная молодая женщина; растирает слезы, спрашивает, всхлипывая: верно ли, что двенадцатилетних мальчишек будут насильно забирать у родителей и отправлять неизвестно куда?.. Жарков пристукнул по столу кулаком: «Чушь! Слухи, подлые вражьи слухи!» И про себя решил: «Надо скорей создавать в каждом районе истребительные батальоны по борьбе с немецкой агентурой».

Над самой крышей пронесся «ЯК»; стекла отозвались нервным знобящим дребезгом. Алексей, встревоженный, тотчас же связался с начальником связи Боровским и недовольно, как бы предугадывая его промах, буркнул:

— Не мешало бы, Василий Васильевич, подумать об организации опорных пунктов наблюдения и сигнализации. Не дай бог появится какой-нибудь незваный гость со свастикой.

— А мы уже создаем их, Алексей Савельевич, — отрапортовал Боровский. — Хотя за полторы-две тысячи километров едва ли кто в гости пожалует.

— Ну, ну, ты не очень-то благодушничай! — снова буркнул Жарков. — Ты лучше посоветуй: кого назначить начальником штаба противовоздушной обороны?

— Да Петрухина из Осоавиахима! С головой человек. И притом парашютист отменный.

— Насчет парашютиста — это ни к чему. А кандидатура, кажется, подходящая…

Отныне каждая минута жизни требовала предельного напряжения мысли, быстрой практической сметки, способности принимать или отклонять каждое решение уже не только под воздействием местных патриотических нужд, но и под давлением железной военной необходимости.

12 июля

«Давно не брался за дневник… Тяжко на душе… Фашисты захватили Литву, часть Латвии, западные районы Белоруссии и Украины…

Уже на пятый день войны в Сталинград стали прибывать санитарные поезда с ранеными. Под госпитали в срочном порядке переоборудованы две гостиницы и несколько школ.

В распоряжение Наркомата обороны направили 1500 добровольцев-коммунистов. Полным ходом идет запись в народное ополчение. Только на Тракторном в его ряды вступило 6000 человек.

Проблема кадров — это сейчас самое трудное. Бюро обкома партии приняло решение: привлечь к физическому труду учеников старших классов и студентов.

Сегодня побывал на „Красном Октябре“ и в поселке Металлургов… В меня стреляли с чердака…»

Как внезапно рухнувшая поперек реки скала заставляет возмущенный поток искать другой путь, так и обвальная лавина бед и страданий, имя которым «война», подмяв под себя мирную жизнь, вынуждает людей расставаться со старыми нажитыми привычками и приобретать новые, чтобы сообща прокладывать иное жизненное русло.

Пожалуй, резче, чем у других, происходила ломка всего привычного в работе партийного руководителя. Теперь уже в рассветную рань, часов в семь, отправлялся Алексей Жарков в только что пошитой гимнастерке серо-стального цвета на заводы — и зачастую не из домашней квартиры, а прямо из обкома, после чутко-нервной дремы на кожаном диване.

Но главная перемена заключалась все-таки не в раннем начале рабочего дня, не в суровой новизне гимнастерки, не в отсутствии возможности вовремя побриться, а в том, что, бывая на заводах и предприятиях, он нарушил давнюю выверенную традицию: сначала беседовать с директором или главным инженером в заводоуправлении и лишь после этого — с рабочими и мастерами в цехах, ибо теперь, в грозную пору, когда с фронтов поступали одни бедственные вести, для него важнее было уловить «настрой» рабочей души, чем взаимосвязь цифр производственной сводки. Он понимал, что теперь, как никогда, именно от этого «настроя», на великий подвижнический труд зависело и его собственное душевное спокойствие, и благополучие тех же производственных сводок; более того — судьба родного отечества.

Ранним утром 12 июля Жарков приехал на «Красный Октябрь» и прямо от главной проходной, минуя заводоуправление, пошел к цехам.

Навстречу то и дело попадались рабочие ночной смены; они брели тяжко, вперевалку, и длинные тени их качались и сталкивались, словно тоже были пропитаны грузной усталостью.

Это уже не был стройный поток сталеваров и прокатчиков, кузнецов и разметчиков, работающих от гудка до гудка. Теперь, когда были разрешены сверхурочные работы до трех часов в день и с оплатой в полуторном размере, люди трудились, позабыв о строгой очередности смен; их, людей, словно бы унижали в грозный час опасности прежние ограничения — рамки, в кои втискивался труд; они с разрешения и без всяких разрешений, с оплатой или без всякой поощрительной оплаты оставались в цехах не только на три сверхурочных часа, но и на пять, на семь, ибо война Отечественная возвеличивает совесть народную до святого бескорыстия и проверяет гражданское поведение каждого человека сознанием исполненного долга, а не тем, что он сделал за такую-то оплату и в такие-то часы, отведенные графиком.

Несмотря на ночную усталость, от рабочих веяло стойкой внутренней силой. Жарков чувствовал эту силу, знал ее несокрушимость и поэтому прямо и спокойно встречал их пытливые взгляды из-под промасленных козырьков. Его, Жаркова, давнего знакомца, рабочие будто бы вопрошали с молчаливой надеждой: «Ну как, товарищ секретарь, не было ли хоть крохотной радостной весточки с фронта, пока мы вкалывали весь вечер и всю ночь напролет?» Но он проходил мимо суровый, с сомкнутым ртом. И рабочие понимали: секретарь обкома потому, собственно, и не занимается утешительством, что верит в их душевную стойкость; а эта вера, в свою очередь, рождала в них самих непоколебимую уверенность в силу партии, неподвластной смятенью и стойкой, как никогда прежде, если уж она не приукрашивает и не скрывает от народа даже самую жестокую правду.

Частенько, из неприязни к общепринятым условностям, Алексей Жарков принимал решения, которые на первый взгляд казались странными.

Вот и теперь, хотя Жаркову было известно, что в цехе № 7 со «скрипом и нервотрепкой» налаживается выпуск реактивных минометов, и, следовательно, туда надо идти в первую очередь, он, несмотря на тревогу (заказ-то специальный, правительственный!), все же отклонился от главной цели. А отклонился он потому, что на пути стоял цех ширпотреба, «дитё заброшенное», как еще недавно, в мирное время, его называли с оттенком сердобольства.

Сутулясь, Жарков вошел под низкие своды цеха. Стеклянная крыша и узкие оконца были почти сплошь закопченные. В настоявшемся чадном сумраке, при натужном мерцании ламп, лязгали прессы и тупо стучали паровые молоты. Между ними, в проходах, навалом лежали саперные лопаты, строительные скобы, кирки, ломы и ломики — будущие дары военным инженерным частям.

— Здравствуйте, Алексей Савельевич!

Жарков обернулся и увидел начальника цеха Семенихина — большерукого, с вжатой в плечи головой, словно он постоянно испытывал давление низкого цехового свода.

— Вот мы и перестроились на военный лад, — заговорил Семенихин весело, с самодовольством знающего себе цену человека. — Вместо ложек, как видите, лопаты для саперов штампуем.