— Ты меня не так понял, Савельич, — возразил Земцов, но спорить не стал — вынул огромный, с добрую салфетку, платок и начал яростно обтирать бритую голову, пока не заскрипела она, словно ядреный капустный кочан.

Из-за острова Зайцевского грозно и как-то незнакомо выступили корпуса Тракторного. Приземистые, они слоились поверх серого глинистого берега, будто крепостные стены, и не было им конца-края.

Вблизи заводских корпусов мысли Жаркова сразу приобрели четкость и деловитость. «Что ж, будем перестраиваться на военный лад», — решил он со спокойной и вместе требовательной властностью хозяина, сознающего при общей жестокой беде неизбежность перемен и в подопечном хозяйстве. «И все-таки… все-таки если б нам знать, предвидеть и начать перестройку хотя бы за полгода до этого черного дня!» — посетовал он, беря, однако, и на себя частицу общей вины за промашку, понимая, что переложение этой вины на чьи-то одни плечи тем самым как бы освобождало его от частичной ответственности; а именно такой спасительной лазейки для своей партийной совести он и не хотел, ибо привык ощущать себя кровинкой партии и, значит, вместе с ней должен был сполна отвечать за судьбу социалистического отечества. Да и главное-то сейчас заключалось не в попреках кого-то, а в стремлении жить и действовать так, чтобы тебя самого не попрекнули за промахи.

На городском причале Жаркова поджидали двое: секретарь обкома по пропаганде Водянеев, полнотелый и румяный человек, который своей нарочитой мрачностью старался как бы погасить цветущее здоровье, и худой, голенастый Боровский, начальник областного управления связи, строгий и подтянутый мужчина в отглаженной гимнастерке с толстым военным ремнем и старомодных галифе вместо обычных широких брюк-опахал.

— Алексей Савельевич, сегодня в двенадцать часов дня будет передаваться важное правительственное сообщение, — без роздыха выговорил Боровский. — Хочу вас также проинформировать: в минувшую ночь через северные районы области шел весьма интенсивный перелет тяжелых четырехмоторных бомбардировщиков на запад.

— А какова помощь связистов?

Жарков спросил об этом уже на ходу: на булыжном взвозе поджидал обкомовский ЗИС, строгий и замкнутый, с туго натянутым брезентовым верхом — своего рода военной гимнастеркой.

— Связисты, — отрапортовал Боровский, — обслуживают перелеты военной авиации на трассе, проходящей через нашу область. Они, можно сказать, уже вышли на передовую.

— Это хорошо, хорошо, — кивнул Жарков. — Только не надо сильных выражений.

Он подошел к машине, поздоровался с шофером Овсянкиным, но садиться передумал.

— Я, знаете, пешочком до обкома, пешочком…

— Как можно, Алексей Савельевич! — возразил Водянеев нарочито громко: он всегда чувствовал прилив энергии, если замечал ее недостаток в других. — Ведь члены обкома уже в сборе. Из райкомов звонок за звонком: правильны ли слухи?.. В общем, я посоветовал бы спешить.

Жарков с прищуркой заметил:

— Не по душе мне твоя нервозность, Валентин Тимофеевич. Садитесь и поезжайте в обком. Да по пути мою жену подвезите к дому. А я скоро приду. Вместе прослушаем правительственное сообщение и прикинем, как действовать. Выдержка и спокойствие — это, брат, самонужнейшее сейчас качество.

Все в городе было спокойно-будничным и словно бы неподвластным никаким внешним переменам: ломовой извозчик под гром окованных тележных колес вез какие-то тюки; на пароход спешили пионеры в голубых шапочках-испанках; в скверах с хрипом и треском выстреливали фонтаны из ртов бетонных стерлядей; под немилосердным солнцем выгорала и даже попахивала паленым на газетной витрине «Сталинградская правда», и в ней, среди других новостей, сообщалось о новой пассажирской авиалинии Сталинград — Сочи…

Неподалеку от белоснежного универмага Жаркова окликнули как давнего знакомца:

— Товарищ партийный начальник, это верно — Киев и Житомир немцы бомбили?

Обернувшись, Алексей увидел в толпе старика с красным мясистым лицом под полотняной фуражкой; тот проталкивался к нему, двигая локтями, и настойчиво повторял: «Это верно, верно?..»

— Сегодня в полдень слушайте правительственное сообщение, — только и мог ответить Жарков.

— Эх, верно, значит! — старик словно в досаде на то, что его не смогли успокоить, сорвал со своей головы фуражку и уже хотел ее бросить себе под ноги в порыве отчаяния, да передумал — спросил дерзко, громогласно:

— Это как же такое понимать, товарищ главный партийный начальник? С неделю назад я самолично читал своей старухе опровержение ТАСС. А там черным по белому сказано, чтоб никто не верил зловредным слухам насчет агрессивности германцев. Так вот ты теперь и растолкуй, к чему то опровержение, ежели через неделю оно само себя опровергло?..

Сотни глаз в упор, требовательно смотрели на Жаркова, и он понимал, что отведи сейчас взгляд в сторону — и веры ему не будет. Да и не было у него привычки скашивать глаза в трудную минуту, ибо на людскую откровенность он всегда выходил с ответной душевной раскрытостью, а если подчас и давал осечку, то народ все-таки прощал промах, видя, что человек «срезался» по простоте сердечной — не от лукавого ума. Поэтому он и сейчас сказал то, что думал:

— Не скрою, отец, когда появилось заявление ТАСС, я тоже, как и ты, решил: раз слухи опровергнуты, значит, и впрямь отношения наши с Германией улучшаются. На самом же деле все оказалось иначе. И вот ты вполне резонно спрашиваешь: зачем нужно было опровергать слухи? Отвечу по своему разумению так: советское правительство стремилось сохранить мир до последней возможности, оно не давало себя спровоцировать.

И в этот самый миг репродуктор донес с площади Павших борцов медленный голос Молотова…

Стремительно подошел Алексей к обкому.

В коридоре третьего этажа его встретил сдержанно-тревожный, жужжащий гул голосов, затем, по мере приближения, сменявшийся откашливанием и, наконец, бодренькими возгласами приветствий, словно всем хотелось показать свою душевную стойкость под тяжестью свалившейся беды.

Алексей заметил: многие члены бюро обкома были в гимнастерках, туго, по-военному, схваченных в поясе армейскими ремнями чуть ли не времен гражданской войны, на некоторых ладно сидели отглаженные френчи цвета хаки и пузырились над высокими сапогами блекло-зеленые, с запахом нафталина, галифе. Тут же, в коридоре, находились работники партийного и советского аппаратов — почти все в длиннополых пиджаках.

Жарков на ходу одним кивком сразу поздоровался со всеми и, воронкой завивая вокруг себя людей, увлек их в свой кабинет.

На просторном, по-воскресному чисто прибранном, без пылинки, письменном столе с дребезгом и надрывом вызванивали телефоны. Алексей, однако, предпочел им самый молчаливый, с кратким названием «ВЧ». Его тотчас же соединили с Центральным Комитетом партии. Усталый голос помощника секретаря ЦК еще прежде, чем Жарков успел задать вопросы, ответил с хрипловатой раздраженностью: «Ждите указаний».

Жарков попросил остаться в кабинете одних членов бюро обкома.

— Что будем делать, товарищи: дожидаться указаний или действовать? — спросил он в упор и, давая как другим, так и себе время поразмыслить, почесал своим крючковатым указательным пальцем черный, без сединки, висок.

— Действовать! — сказал Бондарчук, секретарь обкома по вопросам транспорта и промышленности; остальные члены бюро поддержали:

— Действовать, исходя из обстановки!

— Тогда, — подхватил Алексей, — следует направить весь собравшийся партийный актив на заводы с непрерывным производством и на предприятия водного и железнодорожного транспорта. Там наверняка вспыхнут стихийные митинги. Наш партийный долг — максимально мобилизоваться, все сделать, чтобы разгорелось пламя народной ненависти к фашистскому агрессору. Неразделимость партии и народа должна с особой силой проявиться в первый же день войны. Уверен, обстановка подскажет нужные слова и действия. А вечером соберемся и подведем итоги.