Из просторного подвального помещения под тяжелые бетонные своды уводил длинный коридор со множеством дверей налево и направо. Жарков, заметив подвешенную к стене коптилку, зажег ее и углубился в коридорный сумрак, веющий в лицо таким острым, пощипывающим холодком, будто здесь еще отсиживалась зима.

— Вы, кажется, еще чем-то хотите удивить нас? — спросил сенатор, идя следом.

— Сейчас мы взглянем на кабинет Паулюса.

— О, это чертовски любопытно!

В конце длинного коридора висела рваная портьера. Отдернув ее, Жарков осветил коридор меньших размеров, всего с тремя дверями, своего рода тупичок. Самая ближняя дверь, именно та, что вела в «кабинет» Паулюса, была распахнута, и Жарков, войдя, поставил коптилку на низкий столик в папиросных окурках, а сам отошел в сторону, к дальней глухой стене, чтобы гости могли без помех рассмотреть и узенький, продолговатый, по фигуре Паулюса, топчан, и полосатый матрас, в нескольких местах вспоротый, и простенькую, в пыли, табуретку…

— Да, именно в этой самой каморке командующий шестой немецкой армией провел последние дни перед капитуляцией, — заговорил Жарков быстро, резко, как бы опережая вопросы. — Тут была получена радиограмма Гитлера, в коей сообщалось о производстве генерал-полковника Паулюса в фельдмаршалы. А по сути дела, эта радиограмма являлась приглашением к самоубийству. Ведь Гитлер и мысли не мог допустить, что лучший полководец вермахта предпочтет почетной смерти сдачу в плен.

Сенатор переглянулся с журналистами и, пожевав губами, сказал:

— Не могли бы вы, господин Жарков, как человек в высшей степени компетентный, рассказать о том, как был взят в плен Фридрих Паулюс. И не в общих чертах, а с подробностями, столь ценными для репортеров и для меня, в данном случае обыкновенного туриста.

— Ну, если вы, господин сенатор, назвались туристом, то я охотно буду экскурсоводом, — пошутил Жарков и, почесав крючковатым указательным пальцем свой висок в густой, точно смерзшейся седине, нахмурив черные, без единой сединки, брови, стал рассказывать:

— Известно, к началу января сорок третьего года внешний фронт в районе Дона, благодаря героическим усилиям двух фронтов — Юго-Западного и Сталинградского, был отодвинут к западу почти на триста километров. Положение шестой немецкой армии в котле крайне ухудшилось. Мало того что армия истощила все свои материальные запасы, она еще вынуждена была сесть на голодный паек. Начались болезни, а с ними резко увеличилась смертность. В этих условиях храбрость немецких войск была бесполезной; иного определения не подыщешь. Требовалось прекратить кровопролитие. И вот наша Ставка приказала командованию Донского фронта предъявить шестой армии ультиматум о сдаче в плен. Условия капитуляции, судите сами, были гуманные: они гарантировали всем прекратившим сопротивление офицерам, унтер-офицерам и солдатам жизнь и безопасность, а после окончания войны — возвращение в Германию или в какую-либо другую страну. Заметьте также: в случае сдачи в плен весь личный состав шестой армии сохранял военную форму, знаки различия и ордена, свои вещи и даже холодное оружие. А раненым, больным и обмороженным, само собой, оказывалась срочная медицинская помощь, не говоря уже об установлении для всех пленных нормального питания.

— И что же! — воскликнул господин Меррик. — Этим поистине благородным условиям капитуляции Фридрих Паулюс предпочел смерть шестой армии?

— Не Паулюс, а Гитлер, который потребовал от своего слепо, механически повинующегося генерала сражаться до последнего патрона во имя спасения кавказской группировки, ну и, конечно, ради поддержания собственного престижа.

— Значит, шестая армия была принесена в жертву?

— Да, она была принесена в жертву. В ночь на десятое января войска Донского фронта под командованием генерала Рокоссовского перешли в решительное наступление. День ото дня кольцо окружения сжималось. Штаб шестой армии вынужден был передислоцироваться из Гумрака еще ближе к Сталинграду. Он расположился в довольно глубокой балке. Место это называлось «Гартманштадт», по имени командира семьдесят первой пехотной дивизии, генерала Гартмана, который окопался тут же. Но и сие пристанище оказалось весьма ненадежным. Наступление советских войск продолжалось. Только за пятнадцать дней боев немцы потеряли свыше ста тысяч убитыми, ранеными и пленными. Теперь русские армии врывались в Сталинград с запада и юго-запада. Паулюс волей-неволей должен был искать самое глубокое, безопасное место. Им-то и стал подвал универмага. Хотя, правда, прописка Паулюса на новом местожительстве была временной, попросту краткосрочной.

— Хорошо сказано, черт побери! — с удовольствием выругался заокеанский гость. — Но что же дальше приключилось с жильцом, после того как Гитлер произвел его в фельдмаршалы и, по вашему уверению, пригласил к самоубийству столь щедрой наградой?

— Дальше?.. Дальше генерал-фельдмаршал был препровожден на постоянное жительство, в лагерь военнопленных. А случилось это следующим образом… Тридцатого января южная группировка противника была расчленена, и к центру города, в район площади Павших борцов, где мы с вами, господа, сейчас находимся, прорвалась мотострелковая бригада полковника Бурмакова. Здесь, надобно заметить, наши бойцы встретили на редкость отчаянное сопротивление. Во время штурма одного сильно укрепленного здания был захвачен пленный. Он и сообщил, что здание это — опорный пункт на подступах к Центральному универмагу, где укрылся сам командующий шестой армией. Полковник Бурмаков тотчас же принял решение: блокировать универмаг. Во взаимодействии с подошедшим инженерным батальоном эта задача была успешно выполнена в ночь с тридцатого на тридцать первое января. А на рассвете, сквозь свои амбразуры в стенах подвала, немцы увидели советский танк… В общем, положение для Паулюса создалось безвыходное. Ему ничего больше не оставалось, как только выслать парламентера с белым флагом. Этот парламентер, к тому же неплохо владеющий русским языком, приблизился к танку и заявил его командиру о готовности немецкого командования вести переговоры с советским командованием. Танкист (имя его, к сожалению, пока не удалось установить) сейчас же связался по радио со своим командиром. Вскоре к зданию универмага пришли начальник оперативного отделения мотострелковой бригады старший лейтенант Ильченко и лейтенант Межирко, а с ними несколько автоматчиков. Немецкий офицер при встрече с Ильченко предупредил, чтобы тот перед входом в подвал сдал оружие. Ильченко отказался выполнить это требование.

— Ну еще бы! — подхватил сенатор. — Он же явился сюда как победитель.

— И с бесстрашием победителя, — продолжал Жарков, — он один вошел в фашистское логово. Правда, его, как впоследствии он рассказал, насторожил раздавшийся поблизости выстрел. Но переводчик-парламентер поспешил успокоить Ильченко. Он заявил, что это покончил с собой очередной самоубийца из высших офицеров. Ильченко продолжал свое победное шествие. Солдаты и офицеры, которые, кстати, безо всякого различия были обуты в одни и те же эрзац-валенки с деревянными подошвами, молча и угодливо расступались перед ним. От всех них (тоже несмотря на различие в званиях) одинаково несло смрадом грязного белья и немытого тела.

Наконец Ильченко миновал длинный коридор и свернул в тот самый, где теперь стоите вы, господа. Его провели в комнату генерал-майора Росске, командующего южной группой окруженных войск. Росске отвел Ильченко к начальнику армейского штаба, генерал-лейтенанту Шмидту, человеку, надобно заметить, спесивому; а тот уже пригласил нашего парламентера к Паулюсу — вот в эту самую каморку. Когда Ильченко вошел, командующий шестой армией лежал на топчане без мундира, в белой рубашке сомнительной чистоты. Лицо его, по наблюдению Ильченко, дергалось в нервном тике. И, наверно, для того, чтобы скрыть это, Паулюс зажал голову своими длинными ладонями. Слушая Шмидта и Росске, он только кивал, заранее со всем соглашаясь. В конце концов Шмидт через переводчика передал старшему лейтенанту Ильченко следующее категорическое требование: «Мы готовы начать переговоры о капитуляции, но официально будем вести их только с представителями штаба Донского фронта».