— А береговые блиндажи, те, что у бывшего штурмового мостика, — как они?

— Они тоже переполнены, Алексей Савельевич…

— Тогда сами ищите выход! — повысил голос Жарков. — Да, черт возьми, ищите и находите выход сейчас же, немедленно! Но чтобы все новички непременно были направлены на Тракторный. Надо ускорить ремонт всех подбитых танков.

— Слушаюсь, Алексей Савельевич… А как быть с господином сенатором?

— Ну, мистера Меррика мы постараемся встретить как-нибудь без вас, — улыбнулся Жарков. — Уверен, он не посетует на ваше отсутствие.

Московский поезд, со спальным международным вагоном в конце состава, прибыл, как и положено, в 16.30, без опоздания, что в том, военном, 1943 году казалось событием необычайным, хотя и вполне объяснимым: советские железнодорожники явно не хотели, как говорится, ударить в грязь лицом перед заморским гостем.

Алексей вместе с остальными встречающими (их было человек десять) подошел к спальному вагону и почему-то настроился на долгое ожидание. Но, к удивлению, узкая, из красного дерева, дверца тотчас же распахнулась и в нее протиснулась угловатая, ширококостная и в общем добротно сколоченная фигура в светлом костюме.

Судя по приветственной улыбке и по приветственному взмаху руки, это и был сам господин сенатор Гарви Меррик. Его лицо тоже было костисто и угловато, причем улыбка, на редкость широкая, выставляющая как бы на показ золотые зубы, не только не смягчала резкие, уже старчески-суховатые черты, но еще сильнее подчеркивала их, особенно ястребиный нос и остро выставленный, даже слегка выгнутый кверху, отлично выбритый, лоснящийся подбородок.

Впрочем, не само лицо, не сам костюм поразили Алексея. Голову сенатора украшала не шляпа, как следовало бы ожидать, а обыкновенная матерчатая кепка, купленная, вероятно, в Москве; да и вместо обязательной ослепительно белоснежной сорочки на сенаторе была расшитая васильками русская рубашка с шелковым поясом и кистями.

Это одеяние придавало фигуре иностранца оттенок некоторого комизма, но оно же трогало своим наивным стремлением выразить, пусть даже внешне, знак уважения героическому народу. И Жарков провозгласил особенно торжественно:

— Мы рады вас, господин сенатор, приветствовать на сталинградской земле! Все наши сердца распахнуты перед вами, посланцем великого союзного государства!

В ответ Гарви Меррик широко взмахнул руками, что, по-видимому, должно было фигурально свидетельствовать о распахнутости его души, и спустился в своих массивных, с рубчатой каучуковой подошвой ботинках на расчищенную площадку в хрусткой гари — на это подобие платформы. В тот же миг, держа на вытянутых худеньких руках хлебный каравай, к сенатору подпорхнула в своей светлой юбочке бледная от смущения и испуга Марусенька Охонина, официантка обкомовской столовой. А сенатор, сразу сменив широкую, позолоченную зубами улыбку на выражение серьезной торжественности, бережно принял круглый хлеб и слегка прикоснулся к нему губами. Затем, даже не обернувшись, но очень уверенно, он передал каравай человеку в темных очках и шляпе, который стоял в вагонных дверях, и произнес на чистейшем русском языке:

— Благодарю, благодарю вас, братья по оружию! Примите привет и пожелания скорой победы от американского народа, назвавшего ваш героический город в трудный час битвы осажденной крепостью всего человечества.

Вместе с сенатором, кроме человека в темных очках, вероятно, его секретаря, приехало еще несколько американских журналистов. Все они были размещены в машинах… и осмотр города — точнее, всего того, что от него уцелело, — начался.

Нередко, чтобы лучше уяснить для себя позицию собеседника, Жарков пытался смотреть на мир как бы его глазами. То же он попытался сделать и сейчас, сидя рядом с господином Мерриком на мягком, покойном заднем сиденье трофейного «лимузина».

Что же мог сейчас видеть сенатор? Он видел наспех расчищенные, очень узкие, в один ряд, дороги, так что встречные машины поневоле прижимались к грудам щебня, а закинув голову, видел нависающие утесами обгорелые стены и, верно, думал: «Каменные джунгли! Каменные джунгли!» Его зоркие желтоватые глаза, конечно, замечали среди руин и брезентовые палатки, и костры возле них с дымками вкусного варева, и самих строителей, которые разбирали завалы, и там и сям торчащие по-могильному столбики с краснозвездными касками, и горожан с ведрами, наполненными волжской водой, и саму Волгу, что синела впереди сквозь коробки зданий, и щуплую травку на уже расчищенных пространствах, и вдруг взметнувшихся от взорванной мины летучих мышей, и эти убогие сапожные и часовые мастерские в подвалах и блиндажах…

— О, немцы хорошо поработали! — вырвалось у сенатора.

— Вы правы, — нахмурился Жарков. — Они настолько хорошо поработали, что перед самой капитуляцией преднамеренно подожгли десятки многоэтажных домов. Почему, спросите? Да потому, собственно, что эти дома после сравнительно небольшого ремонта можно было бы заселить.

— Непонятная бессмысленная жестокость!

— Но такова природа фашизма. Погибая сам, он будет стремиться увлечь в бездну смерти все живое.

— Да, да! — закивал сенатор. — И вот перед нами наглядное свидетельство вандализма — этот погибший в героических муках город. Увы, его уже ничто не воскресит к жизни!

— Вы так думаете, господин сенатор? — усмехнулся Жарков.

— Я высказываю пока что предположение, господин секретарь обкома. Но я не сомневаюсь, что мое предположение скоро станет совершенной уверенностью: город невозможно восстановить. Его легче построить на новом месте, а все эти каменные джунгли превратить в музей. Да, да, в музей! В назидание всем грядущим вандалам!

— Нет, мы возродим Сталинград, и он будет еще краше, — со спокойствием выстраданного убеждения произнес Жарков. — Его возрождение уже началось.

— Как! Это муравьиное копошение вы называете возрождением? — Сенатор повел из стороны в сторону острым подбородком. — Нет, то, что умерло — умерло. Вы не восстановите город. Я не знаю такого чуда, которое сделало бы мертвого живым. Кроме разве Иисуса Христа, — улыбнулся сенатор, показывая золотые зубы и как бы призывая оценить его шутку.

Но Жарков не принял этого тона, явно наигранного, и опять спокойно, как о деле, давно решенном, произнес:

— Мы отстояли Сталинград, мы и возродим его.

Сенатор пожевал губами, что он, вероятно, всегда делал во время щекотливого разговора, а затем проговорил стремительно:

— Кстати, господин Жарков, не могли бы вы рассказать, почему операция по ликвидации окруженных войск Фридриха Паулюса несколько подзатянулась? Ведь ее предполагалось, насколько мне известно, завершить еще до наступления Нового года.

— Ваши сведения точны, господин сенатор. Но в конце концов выяснилось, что наличие окруженных войск противника значительно превышает первоначальные данные разведки. Поэтому пришлось-таки потрудиться до седьмого пота.

— Вери гуд! Хорошо сказано! — Сенатор приударил в свои твердые ладони. — А не могли бы вы показать мне и моим спутникам местонахождение штаба Паулюса?

— Охотно, господин сенатор. Сейчас мой шофер доставит вас к универмагу.

Вскоре «лимузин» выскользнул из развалин на ветровой простор площади и застыл в тени высокого здания с пустыми глазницами окон и распахнутыми подвальными воротами, откуда тянуло затхлой сыростью и едким аммиаком — этим невыветренным дыханием войны.

В сопровождении Жаркова сенатор и журналисты прямо с площади вступили по наклонному въезду в огромный подвал, еще не прибранный. Здесь, между стен с нарами, на бетонном полу валялись разодранные серо-зеленые шинели, канты эполет, гильзы и патроны, осколки раций, клочья бинтов, железные и рыцарские кресты, солдатские ранцы; а среди этой завали лоснился глобус — треснутый от полюса к полюсу?

— Вери гуд! Вери гуд! — проговорил сенатор, пристально разглядывая глобус при свете, который струился из маленьких оконц, к тому же наполовину заваленных мешками с песком. — Этот шарик наглядно свидетельствует: надежды Гитлера на мировое господство лопнули.