— Давай подымим, — усмехнулся, скосив глаза на колыхавшуюся над нами пелену. — А то здесь еще мало этого добра.

Он был в довоенной жизни школьным учителем, наш комбат, и нередко, общаясь с нами, командир в нем уступал место классному руководителю. В такие минуты от него исходило прямо-таки домашнее тепло. Только сейчас я не позволил себе расслабиться, мне показалось, он намерен увести разговор в сторону.

— Товарищ капитан, у меня...

Комбат не дал продолжить:

— Я все понял, Абросимов, все, все понял, но... Короче, на майора нам с тобой уже не выйти, — потер ладонью наспех побритый подбородок, перекатил жаканы. — Нет больше майора. Погиб майор.

...Над лесным массивом, где обосновался штаб бригады, пролетал, возвращаясь на свой аэродром, вражеский разведчик. И, надо полагать, чего-то такое углядел среди елей: ни с того, ни с сего заложил вираж, сделал круг, пошел на второй. Наши зенитчики забоялись промолчать: что, если этот доглядчик наведет на расположение штаба стаю бомбардировщиков? И ударили. И сбили. А когда самолет загорелся, в небе растопырились два парашюта.

Вражеские летчики сдались без сопротивления. Их разоружили и отвели, за неимением другого помещения, в подобную нашей землянку. А в землянке на ту беду отдыхал после ночной операции майор Сапегин. Будить пожалели, рассудив, что ввести его в курс дела можно будет и потом, когда проспится.

Приставили, само собой, часового. Тот поскучал какое-то время в душной норе, а после решил: если пленники надумают совершить побег, сделать это можно только через лаз; значит, вовсе не обязательно нести караул здесь, он сможет выполнить возложенную на него задачу, находясь там, у входа. И выбрался наверх.

Дальше шли догадки, опирающиеся на логику и на ту картину, какая предстала глазам часового в последние секунды трагедии. По-видимому, пленники, ободренные отсутствием часового, начали обсуждать свое положение, и этот говор разбудил в какой-то момент майора. Открыв глаза и увидев людей в чужой форме, он пришел к мысли, можно предположить, что за время его сна штаб подвергся нападению. Ну, а так как всем в бригаде, включая и командный состав, вменялось держать оружие и гранаты всегда при себе, майор нащупал, как видно, под подушкой лимонку и, вскочив, вырвал предохранительную чеку.

Часового наверху заставили очнуться истошные вопли пленников. Он распахнул дверку и увидел в полумраке, что те забились в дальний угол землянки, а над ними высится со вскинутой рукой всклокоченный майор.

— Товарищ майор, это пленные летчики, — попытался предотвратить несчастье часовой, — товарищ майор...

Майор не услышал.

— Чем в плен к вам идти, — выкрикнул напоследок, — так лучше вместе на тот свет!

Взрыв разметал землянку, уцелел лишь часовой.

— Такое вот дьявольское стечение обстоятельств, — подытожил комбат. — По-глупому погиб человек, без пользы делу.

— Главное, не смалодушничал, — возразил я, испытывая непонятное самому чувство зависти к майору.

Комбат посмотрел на меня изучающе, свернул карту и позвал:

— Айда наверх, а то тут совсем дышать стало нечем.

А когда выбрались из логовища под холодную кипень Млечного Пути, вскинул к звездам продымленную голову, сделал несколько глотков морозного воздуха, сказал:

— Не мучай ты себя, нет на тебе вины за смерть друга, — положил мне на плечо учительскую жалостливую ладонь. — На сто процентов уверен: твое заступничество ничего не дало бы.

— А может, майор...

— Ну, чего мог майор? Разве что посочувствовать. Гриднев был обречен.

— Но это же несправедливо, жестоко!

— Жестоко, да, но что поделать? Время такое, такие законы. — Потискал мне плечо, добавил: — Я думаю, тут лег на чашу весов еще и воспитательный момент. Так сказать, в назидание слабым.

Прощаясь, не откозырял, как обычно, а протянул руку, стиснул ободряюще мои удрученные пальцы.

— Отпусти пружину, не майся!

Я смирился тогда, принял как данность: время такое, такие законы. И не затаил зла на Родину, которая позволила себе опуститься до инквизиторской изощренности, лишив жизни одного из своих сыновей «за намерения».

И уговорил себя: не майся!

Уговорить удалось. Осталось простить.

...По цепи передали приказ комбата: «Снайпера не трогать!»

Приказы в армии не обсуждаются. Тем более — на фронте. И насчет этого тоже никто митинга не устраивал. Но — недоумевали.

Чертов этот снайпер прямо-таки парализовал всех. Головы не поднять. Из окопа в окоп поверху не перебраться. Самым бесшабашным про ходы сообщения вспомнить пришлось.

Целый батальон на мушке оказался. Весь передний край на участке утемовского батальона.

Да и в ближнем тылу все сковал. Кухню полевую выцелил. Сперва лошадь уронил, а после и ездового. Оставил бойцов без завтрака.

Обосновался вражеский снайпер в подбитом танке. На нейтральной полосе.

Танк этот вынесло на нейтралку накануне. Под вечер уже, когда спала жара — по холодку моторы отдают максимум мощности. Он шел у немцев головным, вырвавшись на острие атакующего ромба, а здесь, на самом взлете, его срезала «катюша».

Ромб тут же и поломался. Танки, взметывая гусеницами перекаленный степной суглинок, круто развернулись и, запарывая моторы, ринулись вспять. Верно, убоялись повторного залпа.

Ну, а головной так и остался на ничейном взгорке. Обгоревшее чудище, лоснящееся от жирной копоти, сквозь которую едва проступали чванливые тевтонские кресты.

Ждали, уволокет его немец, как стемнеет, а он, видишь ты, придумал оборудовать в нем гнездовище для снайпера. Тот и принялся жалить утемовцев с первыми проблесками утра.

Сразу-то и не поняли, откуда бьет, а когда он все же обнаружил себя, в батальоне начали судить-рядить, как его побыстрее выкурить.

В окопах у Парюгина обсуждение не затянулось, к предстоящей операции тут подошли с учетом возможностей. С трезвой оценкой реальных возможностей. Поэтому и план, одобренный всем взводом, был хотя и рискованным, зато простым и доступным: подобраться к танку со связкой гранат.

Идею подал Костя Пахомов, из обстрелянных. И вызвался пойти, хотя все знали: парень мается грудью. Застудился прошедшей зимой в Карелии, где мотался по тылам противника в составе лыжной бригады.

Может, потому и вызвался, что видел: все трудное ребята постоянно берут на себя. Оберегают его.

— Ухайдакать фашиста мы не ухайдакаем, броня предохранит, — рассуждал он сейчас, подкашливая и слюнявя синюшными губами самокрутку. — Зато, между прочим, оглушим как надо. Часа два очухиваться будет. Тут его и выудить из танка.

И добавил, обращаясь к Парюгину:

— Кого в напарники определишь, сержант?

Парюгин вместо ответа показал глазами на кисет у Кости в руках:

— Опять?

— Я же не для себя — для ребят кручу, а то заскучают: ни жратвы, ни курева... А хочешь, тебе подарю? Чтоб не тратил на это свое командирское время.

— Не балабонь.

— Есть не балабонить!

Парюгин усмехнулся, позвал:

— Радченко, ты где у нас? Что-то давно не слышу звона-перезвона.

— Здесь я, товарищ командир, — донеслось из дальней ячейки, — на левом фланге. В двадцати двух с четвертью метрах от вашей особы.

Ловкий и быстрый на ногу, рядовой Сергей Радченко как-то незаметно стал человеком, в котором нуждался весь взвод; он мог выступить, когда требовалось, в роли запевалы и заводилы, связного и санитара, а его вещевой мешок не раз приходил на выручку бойцам в нужное время и в нужном месте.

В данный момент Сергей был занят тем, что, пристроившись на дне окопа, деловито полосовал одну из собственных обмоток.

— Какие задачи решаем, Радченко?

— Стратегические, товарищ командир: готовлю «перевязочный материал» для гранат под снайпера.

— Правильная стратегия, парой связок запастись надо... А что, Радченко, нет ли у нас в запасе лишней пилотки? Какой-никакой, самой завалящей?