Правда жизни... А всякую ли правду, если даже она способна прибавить к уже созданному портрету героя какие-то новые штрихи, правомочен автор документального повествования предать огласке?

Как-то, собирая материал для одного из очерков, занес в блокнот факт, в котором, как мне казалось, проглядывала по-особому занятная черточка в характере героя будущего произведения. Однако потом, когда блокнотные записи начали перекочевывать на страницы рукописи, взяло сомнение: не дам ли публикацией факта пищу зубоскалам, какие всегда могут сыскаться подле любого из нас?

Человек этот жил в маленьком рабочем поселке. На снабжение здесь никогда не жаловались, только в доставке молочных продуктов не соблюдалось должной регулярности. А в семье — дети, приходилось держать корову. И вот эта самая корова (в годах уже порядочных была животина), путешествуя в поисках травки повкусней в окрестностях поселка, сломала каким-то образом ногу. Да так, что и не приживить. Ну, бывалые люди совет дают — дескать, прирезать коровенку, мясо на базар (оно в цене как раз), а на выручку купить другую.

Совет практичный, ничего не скажешь, однако не по душе пришелся моему герою: жалко Пеструшку! Но делать же что-то надо, и тогда он ампутирует корове сломанную ногу, заживляет культю и мастерит... протез. И учит Пеструшку ходить на нем. И добивается своего: корова привыкает к деревяшке, ходит в поле, пасется и дает молоко.

В поселке над хозяином Пеструшки посмеивались, называли чудаком. Посмеивались за глаза, конечно. Мне и подумалось: вставь я этот эпизод в очерк — вдруг да отдельные читатели воспримут публикацию как своего рода сигнал к открытому вышучиванию? Не будет ли с моей стороны это равносильно предательству?..

В 1957 году под Новокузнецком, на так называемой Антоновской площадке, началось сооружение гигантского предприятия — Западно-Сибирского металлургического завода. На стройку двинулась молодежь. Со всей страны. Энтузиасты, романтики, горячие головы — задор и сила! С такими горы передвигать, только покажи им цель, нарисуй перспективу. Стратегическую линию, так сказать, определили, чтобы не в потемках шли, не одну свою растворомешалку видели, не в один свой верстак носы уткнули.

Необходимость подобного стратегического осмысления предстоящей грандиозной работы лучше других понимал начальник строительства Николай Трифонович Казарцев. Однажды он собрал съехавшуюся на Антоновскую площадку молодежь и провел трехчасовую беседу, во время которой рассказал и о значении металла в жизни страны, и о реальных возможностях существующих заводов, и о надеждах, возлагаемых на будущий Запсиб, и, само собой, об особенностях его возведения. Об особенностях, о масштабах, объемах, выразив все это в кубах, тоннах, квадратных метрах.

Мне довелось в ту пору побывать на стройке, я собрал материал для очерка, включая и лекцию Казарцева, как назвал для себя состоявшуюся беседу с молодежью. Содержание этого важного разговора постарался воспроизвести в очерке со всей возможной точностью, но, будучи напуганным с первых литераторских шагов профессиональными напутствиями мэтров о противопоказанности художественному произведению «сухой цифири», о том, что на читателя якобы нагоняет тоску уже самый вид чисел — любых чисел (почему, видимо, в иных произведениях даже годы изображаются не цифрами, а словами), — будучи напуганным этим устоявшимся предубеждением, я удалил из лекции Казарцева все кубы, тонны, метры, заменив их художественными, как мне казалось, образами.

Казарцев у меня изъяснялся в стиле начинающего газетчика:

«— Чтобы подготовить к пуску только первую домну — вы слышите? — одну лишь первую домну, наши каменщики должны пропустить через свои руки полтора экватора кирпича.

— Что значит — полтора экватора? — не поняли ребята.

— Это у меня подсчет такой: если весь кирпич, что ляжет в первую домну, вытянуть в один ряд, в цепочку, кирпичная цепочка полтора раза обернется вокруг Земли».

А когда пошла речь о намечаемых земляных работах, он сообщил, что при сооружении фундаментов под основные цеха будет перекопано столько земли, что ее хватило бы на десять пирамид Хеопса.

Общую же стратегию стройки выразил следующим образом:

«— В наши дни каждая большая стройка опирается на трех китов. Первый кит — жилье, второй — промышленная база, третий — подъездные пути. Только после того, как будут загарпунены все три кита, можно приступить к строительству самого завода».

Вскоре после опубликования своего опуса я вновь приехал на Антоновскую площадку. И, как обычно, раньше всего заглянул в редакцию многотиражки. Редактором тогда работал Гарий Немченко — ныне известный писатель. Он хитро улыбнулся и пригласил:

— Ты же с дороги, айда в столовую, подкрепим силы!

И почему-то повел в столовую мимо барака, в котором размещался в то время клуб строителей. И не помню уж, под каким предлогом затащил в клуб. И, как бы между прочим, задержался возле стенной газеты.

То был совсем свежий номер: трехметровое полотнище ватмана, казалось, еще истекало акварельными красками, на которые здешний художник не посчитал нужным скупиться. Мое внимание сразу привлекла галерея дружеских шаржей. И открывал галерею... Николай Трифонович Казарцев. Художник изобразил его на палубе китобойного судна, что бороздило океан вдоль линии экватора — пунктира, составленного из кирпичей; Казарцев стоял у гарпунной пушки, целясь в желтевшую среди зелени океанских волн египетскую пирамиду...

Встретились с Казарцевым. Увидев расстроенное мое лицо, он понимающе улыбнулся:

— Показали уже газету?

И принялся утешать:

— Суть моих речей верно в очерке отражена? Верно! Ну, а насчет формы...

Пожал беспомощно плечами, вздохнул. Я не знал, как расшифровать и этот жест и этот вздох, покорно ждал продолжения. Казарцев помолчал, вновь вздохнул и вдруг начал рассказывать, как в далеком двадцать девятом приехал на строительство Кузнецкого металлургического комбината. Поставили его тогда десятником. Поработал какое-то время — выдвинули на должность начальника стройучастка. А потом доверили руководство строительным трестом... Оттуда, из треста, и пришел на Запсиб.

— Конечно, теперь у меня и опыт не тот, и кругозор, и знания не те, а по душевному настрою так и остался десятником... Ты понимаешь, о чем говорю? Вот! А ты из меня в очерке поэта сделал, лирика-романтика...

Он наговаривал на себя, Николай Трифонович Казарцев. Будь у него душевный настрой десятника, не поднять бы такой стройки, не доверили бы ему Запсиба. Он наговаривал на себя, да, но, что касается «лирика-романтика», — тут попал в точку: не до поэтических образов было в круговороте дел и забот, никогда не стал бы он подсчитывать, какому количеству пирамид Хеопса равнозначны кубы земли, что предстоит вынуть из-под фундаментов строящегося завода. Высокопарную абсурдность такого домысла очеркиста поняли, конечно, и читатели, результатом чего и явился дружеский шарж в газете.

Подобный высокопарный абсурд — явление в очеркистике не столь уж редкое, и если для «постороннего» читателя это лишь повод улыбнуться, то героям таких произведений, увы, не до улыбок. И случись им хотя бы раз искупаться в этаких «лучах славы», потом всю жизнь будут за версту обходить очеркистов.

Во время поездки в один из новых научных центров познакомился с молодым ученым, который все последние годы изучает интереснейшее явление природы — полярные сияния. Изучает глубоко, всесторонне, «влез в проблему» по уши. Близок к тому, чтобы предложить собственное объяснение физических истоков сияний. И человек сам по себе оказался на редкость интересный, со сложной судьбой, с крутыми жизненными поворотами.

Встретились с ним в воскресный день. Разговорились. Да так, что не хватило дня — просидели у него дома до глубокой ночи. Он сначала вспоминал о первой своей экспедиции в Заполярье, потом стал рассказывать о последующих экспедициях, о людях, которые принимали участие в работе, и о себе, естественно, о своих поисках и находках... Наконец я распрощался, хозяин пошел проводить меня, незаметно дошагал со мной почти до самой гостиницы и все продолжал рассказывать. На него, как говорят в таких случаях, «нашло», он испытывал потребность выговориться. А мне, как вы понимаете, того лишь и надо было.