— Тридцать семь...

Обычно принимал эту арифметику на веру, а тут начал зачем-то пересчитывать. И остановил себя: именно теперь, пока «кресты» заходят на бомбежку, и надо пронырнуть к воде! Немецкая пехота сейчас атаковать высотку не станет.

О том, что до начала бомбежки не управлюсь, а на голом берегу может контузить взрывной волной или, того хуже, срезать осколком, — об этом не думалось. Как и о том, что надо дважды миновать простреливаемую зону между ходом сообщения и цистерной. Все вытеснила нарисованная воображением картина: лежу на боку, прижавшись спиною к цистерне, в руках — пилотка, наполненная водой, под пилоткой — котелок, и в него, пробиваясь сквозь набухшую ткань, падают крупные, чистые капли...

...Лежу на боку (уже не в мечтах — в яви), лежу, привалившись спиною к раскаленной цистерне, зажимаю пилоткой простреленное бедро, а сквозь набухшую ткань пилотки сочится на пальцы горячая кровь. Меня срезало не осколком, нет, меня достала — почему-то убежден в этом — шальная пуля, какие в изобилии посылаются немцами в «свободный поиск».

Лежу обессиленный, беспомощный и обреченно наблюдаю, как разворачиваются над высотой гигантские летучие мыши. Вот первая вышла на расчетную точку, опустила к земле крысиную морду, выровняла крылья, вот разжались когтистые лапы, вот...

Ни с чем не сравнимое чувство незащищенности испытываешь при виде черной, сигарообразной авиационной бомбы, вываливающейся из чрева самолета и начинающей самостоятельный спуск по набирающей крутизну дуге. По дуге, которой предопределено оборваться здесь, на земле, в точке соприкосновения с нею.

Трудно принимать смерть вслепую, глаза неотрывно сопровождают бомбу. Падение ее все стремительнее, дуга все круче. И настает миг, когда, не в силах удержаться, позволяешь взгляду забежать вперед — прочертить остаток траектории. И тут, похолодев, осознаешь: точка соприкосновения — ты сам!

Каким бы ни был фронтовой опыт, сколько бы ни пережил до этого бомбежек, не убедить себя, что ошибаешься: ждешь, с остановившимся дыханием ждешь, вдавившись в землю, неотвратимого взрыва.

— Ну, чего разлегся? — внезапно раздается знакомый голос. — Берись за шею!

Фанька!

Невероятное, до опустошенности, облегчение заставляет поспешно закрыть глаза: не хочу, чтобы Фанька прочел в них радость и благодарность. И, сам ужасаясь, с маху отрубаю:

— Звали тебя с твоим благородством!

— Дурак! — беззлобно огрызается Фанька, осторожно протискивая под бок мне руку.

— Уйди!

— Дурак! — повторяет он. — Я же за тобой попутно, главное — котелка жалко: он, поди-ка, на двоих!

И уже не предлагает — требует:

— Берись за шею, черт тебя...

Разрывающий перепонки грохот обрывает фразу, земля под нами резко вздрагивает, приподнимается, кренится, горячий, тугой ветер сбрасывает нас вместе с цистерной в воду, которой я так и не успел отведать.

— Берись за шею, — не то слышу, не то вспоминаю услышанное, — берись, черт тебя дери совсем!

На всякий случай обхватываю Фанькину напрягшуюся шею, он вскидывает меня, как-то странно ойкнув, на руки и уносит по качающейся земле.

Качается земля, качается небо, и последнее, что вижу, когда Фанька опускает мое обвисшее тело на дно окопа, — склоненную надо мною щеку, забрызганную грязью и кровью щеку, по которой сползает студенистый комочек — бездонный байкальский Фанькин глаз.

Котелок хранится у Фаньки. У Нифантия Ивановича. Бывая в Москве, обязательно захожу к другу — он поселился здесь вскоре после войны.

Наговорившись, устраиваем с ним солдатский ужин: варим в нашем котелке кашу из овсянки.

Варим кашу, достаем дюралевые, военной поры ложки и работаем ими в непонятном для несведущих ритме: первый-второй, первый-второй...

Кашу выскребаем до крупинки.

Котелок моем, ложки — облизываем. И убираем свою фронтовую посуду в коридорный шкафчик под потолком — от постороннего любопытства.

Настает минута расставания, подступает томительный для меня момент: нашарив в кармане обрывок махорочной пачки, хранимый с болезненной бережью все эти годы, я по-бычьи упираюсь взглядом в мертвый, из стекла, Фанькин глаз и принимаюсь с усилием выталкивать полуживые слова:

— Знаешь, давно собираюсь...

Договорить ни разу пока не успел.

— Что ты, что ты, — прерывает он всегда поспешно, — если за один присест все расскажешь, не останется повода навестить!

И копившаяся целый вечер решимость покидает меня...

Весной сорок второго, в конце марта, наша лыжная бригада была перебазирована из Карелии под Можайск. Для пополнения (вся зима — в тылу противника) и переформирования.

Выгрузившись в Можайске из теплушек, сразу со станции двинулись к армейским складам, которые, судя по крестику на полевой карте, надлежало искать на юго-западной окраине, за пределами городской черты. Нет, не для того искать, чтобы в этих складах разместиться, им отводилась в данном случае роль промежуточного ориентира. Отсюда предстояло еще протопать с десяток километров к лесному массиву, обозначенному на упомянутой карте в виде небольшой зеленой кляксы.

Клякса ласкала взгляд и манила душу, обещая кров и отдых, но раньше предстояло вырулить на те склады. Растянувшись на добрый километр, колонна петляла по безлюдным, искромсанным боями улицам, где еще не успел выветриться запах пороха и пожарищ. Разморенные мартовским солнцем и отсутствием опасности — оказалось, с этим надо свыкнуться, — мы больше походили не на воинский строй, а на некую кисельную массу, квело переливавшуюся из одной улицы в другую. Командиры даже не пытались нас взбодрить.

Наконец приковыляли к складам. Вернее, к тому, что от них осталось, — к почерневшим от копоти кирпичным прямоугольникам в полметра высотой, исполнявшим некогда роль фундамента складских корпусов. Деревянных корпусов, к тому времени сгоревших. В проемах прямоугольников остались пепел да головни. Да обессиленное огнем железо с крыш.

Объявили привал. Мы посбрасывали вещевые мешки, оседлали кирпичную кладку. И только подоставали кисеты с махрой, как со стороны дозора, высланного по фронтовому обыкновению далеко вперед, донеслись невнятные крики. Судя по поведению дозорных, нам не грозила опасность, просто парням важно было, как видно, привлечь общее внимание к чему-то, с чем столкнулись в пути. Привлечь сейчас, немедленно, не ожидая конца передышки. Они теснились, призывно взмахивая шапками, возле земляного вала, что перегораживал протянувшуюся от складов луговину.

Ясное дело, попусту дозорные колготиться не станут, а поскольку наш батальон в колонне головной, нам первым и сниматься с кирпичного насеста.

Ладно, перекурим на ходу, строй у нас не парадный.

Дозорные, между тем, будто приклеились к валу. Ни к нам навстречу, ни дальше по курсу. Судя по всему, именно вал и есть причина спотычки.

По виду — что-то, похожее на участок железнодорожной насыпи, приготовленной для укладки рельсов. Только рельсы отсутствуют. И откосы необычно круты, почти отвесны. И торцы как обрезаны. По высоте — метров около трех, в длину — за сотню.

Подходим ближе: строительный материал — не грунт, не щебенка, вроде бы опилки. Из-под них высовываются — по бокам, с торцов, над верхним срезом — обрубки молодых тополей. Там, тут... Не сосчитать.

Еще ближе: это не тополя — руки. Человечьи руки. И ноги. Руки и ноги мертвецов. Вздувшиеся, изжелта-восковые.

Еще ближе: сладковатое марево тлена. Незримое, но неподступно-вязкое. Не зашагнуть за черту. Спасибо, ветер не к нам.

Дозорные сгрудились по эту сторону черты, но внимание их — там, за чертой, приковано к валу. А может, к одинокой девушке возле него? Она притягивает и нас.

Одетая в шинель с долговязого немца — полы волочатся по земле, рукава подвернуты почти до локтей, — девушка бредет вдоль насыпи, с болезненной пристальностью вглядываясь в смердящий откос. Скоро становится внятным: ее гипнотизируют руки, просунувшиеся сквозь опилки наружу. Где хватает роста дотянуться, она осторожно ощупывает вздувшиеся глянцевитые пальцы.