Тем временем санинструктор сполз с седла и, ведя за собой лошадь, подошел к двуколке. Склонив по-птичьи голову набок, оглядел ее, поводил носом, и вдруг, ухватившись за угол брезента, обнажил кузов.

Мне показалось, прошла вечность, пока он пришел в себя, ошарашенно отпрянув и непроизвольно зажав нос. Напуганная резким движением лошадь вырвала из рук у него поводья, кинулась прочь, дрожа и прядая ушами. Ездовой успел перехватить ее, обнял за шею, успокаивая:

— Ну, чего ты, дурная? Ну, чего, ну, чего?..

Потом повернулся к санинструктору:

— Тут какое дело-то, значит...

Но тот не слышал его. Продолжая пятиться от телеги и все не отрывая от нее глаз, он с мучительным стоном месил во рту тесто, не в состоянии испечь слов.

— Какое дело-то, значит, — вновь попытался привлечь его внимание ездовой, — из города возвращаюсь давеча...

На этот раз он достиг цели, санинструктор пробудился и, наконец, промычался:

— Эт-та шта такэй-ё?! — зашелся нервическим визгом.

— Вот я и говорю, какое дело-то, значит, товарищ командир...

Ездовой кинулся рассказывать о насыпи, сооруженной немцами на окраине Можайска, о том, как девушка и ее брат отыскали среди смердящих трупов тело матери, как скараулили его, Ваню, на выезде из города...

— Такое дело, попросились вот до деревни — она там у самого почти что лагеря...

Санинструктор слушал молча, сосал папиросу. Приходил в себя. И, можно считать, пришел:

— У нас не похоронные дроги, Постников, у нас санитарная повозка...

— Что ей подеялось, твоей повозке? — ввязался, не удержавшись, Николай.

Санинструктор пропустил реплику мимо ушей, принял у Вани поводья, стал карабкаться на лошадь.

— Нам, Постников, сейчас предстоит товарища политрука в госпиталь доставить...

— Так и доставим, товарищ командир, в лучшем, как говорится, виде.

— Не перебивай, не имей такой привычки!.. Так что я говорю: нам товарища политрука везти, а тебя угораздило тут... От повозки вонища за версту.

Николай отбросил котелок, подошел к двуколке.

— Да отмоет он тебе ее, твою телегу, чего ты в самом деле! Доедут до деревни, воды нагреют...

— Не лезь! — взвизгнул санинструктор, понукнув лошадь; отъехал на безопасное расстояние, проверещал исступленно: — Чего ты лезешь не в свое дело, Контрабандист чертов?.. У-у, приблудок однорукий!

Николай скрипнул зубами, но сдержался. Только покрутил пальцем у виска.

Санинструктор вновь повернулся к ездовому:

— Если не хочешь, Постников, под трибунал, немедленно освободи повозку от этой падали!

Я увидел: девушка вздрогнула, как от удара по лицу. Ноги у нее подломились, она опустилась подле двуколки на колени. Обхватила дрожащими руками горло.

— Боже справедливый, — донесся перегоревший голос, — если меня слышишь, сделай так, чтобы у этого человека отсох язык!

Кончалась вторая неделя нашего постоя под Можайском, когда на излете томящего апрельского дня мне преподнесли бодрящее известие: наш Контрабандист взят под арест.

И посажен не куда-нибудь, а на гауптвахту при штабе бригады. И сидит не за что-нибудь, а за нанесение побоев представителю командного состава, что всегда квалифицировалось как ЧП.

Пришел с этим Костя Сизых. Доложив о случившемся, прибавил с удивившей меня озабоченностью:

— В танке он. Однозначно.

— В каком еще танке?

— Танк у них тама трофейный, они его под «губу» и приспособили. Часовой крышку закроет, и — в землянку, на боковую.

— Ладно, это нас не касается, как у них караульная служба поставлена. Скажи лучше, с кем он драку затеял? И при каких обстоятельствах?

Такие подробности Косте известны не были. Рассказал ему о случившемся вестовой ротного политрука — он оказался в землянке, когда позвонили из штаба бригады. Все, чем располагал солдат — обрывками фраз, которыми обменялся политрук с невидимым собеседником по вертушке полевой святи.

— В танке он, — повторил Костя.

— Дался тебе этот танк.

— Так крысы же! Ребята говорят, тама крыс, что цыплят в инкубаторе. За десять шагов слыхать, как зубищами лязгают. И пищат.

— Вот и пусть прочувствует, в другой раз не станет руки распускать.

— Никак о нашем ЧП разговор? — ступил к нам под сосну, легок на помине, Андрей Сидорович Савченко, политрук. — Другого раза у Односторонцева может не быть, за такие вещи и в мирное время в армии жесткий спрос, а сейчас и говорить нечего. Трибунал грозит парню.

Андрея Сидоровича, человека бывалого, в годах, прикомандировали к нам уже здесь, под Можайском. Прибыл вместе с группой прошедших через госпиталь фронтовиков. Однако не успел толком со всеми перезнакомиться, дала о себе знать недолеченная рана. Пришлось повторно ремонтироваться. Вернулся из госпиталя — и вот, нате вам, сюрпризец.

— Так я побёг, товарищ командир? — подхватился Костя, смущенный появлением начальства.

Отпустив его, сказал политруку:

— А я как раз к вам нацелился. С кем он там подрался-то?

— Не просто подрался — побил, чуть ли не искалечил, говорят, человека.

— Но кого?

— Да санинструктора, Круглова нашего. Причем, на почве ревности. Не поделили, говорят, девицу.

— Бред какой-то! — вырвалось у меня. — Во-первых, у Односторонцева, как вы знаете, нет одной руки, так что побить, а тем более искалечить нормального мужика...

— Постойте, как это нет руки? Он что, после госпиталя?

Я спохватился: политрук не имел пока возможности поприсутствовать хотя бы на одном из общих построений роты, большая часть личного состава ему незнакома. Колю тоже не видел, историю его появления у нас в бригаде не знает.

Стал рассказывать, и поневоле, незаметно для себя, пошел по цепочке эпизодов, в каких имели место стычки между санинструктором и Николаем. Само собой, описывая случаи, невольным свидетелем которых оказался, старался не пережимать, и тем не менее у политрука создалось впечатление, будто стремлюсь очернить Круглова, а значит, найти оправдание поступку Николая.

— Вы прирожденный адвокат, — с усмешкой подхвалил Андрей Сидорович, после чего попытался зашагнуть в пределы заминированной зоны: — Ну, а что там за любовные приключения у вашего подчиненного? И не эта ли особа явилась яблоком раздора?

Нет, сюда посторонним вход был заказан. Естественно, в лоб политруку такое не брякнешь, отговорился тем, что Николай, подобно всем сибирякам, а тем более таежникам, закрома души держит на запоре. Сказал еще, что не такой он человек, чтобы опуститься до приключений.

Каких-либо приключений там и на самом деле бог не допустил, просто зарделось меж двоими нечто, для самих еще не до конца внятное, — Коля носил это в себе на цыпочках, боясь расплескать.

Мы с Костей Сизых стали единственными людьми, кому позволялось задавать на данную тему вопросы. Самого общего, ясное дело, характера. Да и то лишь потому, чю Николаю приходилось каждый день отпрашиваться. Точнее, каждый вечер.

Началось все на лесной дороге между Можайском и нашим становищем — там, где санинструктор потребовал выбросить из санитарной повозки убитую немцами женщину. Освободить повозку, как он выразился, от падали. Мы с Колей остались тогда у трупа, помогли девушке и ее брату предать тело матери земле. Под той самой березой, под которую чудом не угодил я сам.

После похорон Коля проводил их, брата и сестру, до деревни. И задержался там. До ночи. И назавтра навестил. И еще раз. И еще...

Примечательный у нас с ним составился разговор. Мне представилось правомерным поинтересоваться, на что расходует время мой боец, отлучаясь из расположения части. Притом, под мою единоличную ответственность. Коля долго молчал, но все же выдавил, взбугрив желваки:

— Голодовали они зиму... Пойдем с Нюрой погулять, сколько-то походим, Нюра устанет... И сидеть устает... В сенцах у них топчан, она приляжет, а я скукожусь на скамеечке — махохонькая такая скамеечка, — возьму ее руки и дышу на них, грею...