Вместе с дозорными девушку неотступно ведут от руки к руке глаза еще одного человека — щуплого паренька в латаной стеганке, который переминается с ноги на ногу в кругу наших парней. Обращает на себя внимание сходство с девушкой — надо думать, брат и сестра. Завидев приближающуюся колонну, подросток кидается к валу — спешит увести сестру от нашего любопытства.

Дозорные пересказывают услышанное от паренька. Страшное сооружение осталось от немцев. С зимы. С той студеной поры, когда их вышвырнули из Подмосковья сибирские полки. Готовясь к отходу, немцы свезли сюда трупы расстрелянных горожан и пленных красноармейцев, уложили с бесстрастной аккуратностью в штабеля, пересыпав послойно опилками, но поскупились на бензин, и попытки сжечь насыпь не увенчались успехом.

Девушка с братом пришли сюда в поисках тела матери. До этого, как сошел снег, взрыли с группой таких же сирот две братские могилы на противоположной окраине города, но без результата. Может, повезет здесь.

Мать застрелили за курицу, которую пыталась утаить от вражьего снабженца. На руке у матери, на одном из пальцев, вековало колечко — дешевое, из стальной поковки, немецкие мародеры не должны были позариться. По колечку и надеются опознать труп. Если, конечно, он угодил на край штабеля и задубенелая на морозе рука, откинувшись, оказалась снаружи.

В те короткие минуты подле вала, оглушенный увиденным, не успел толком разглядеть ни брата, ни сестру. В памяти удержалась одна шинель с долговязого немца — волочащиеся полы, высоко подвернутые рукава. Мог ли предположить тогда, что встреча с этой шинелью не последняя!

Наше воинство разместили в сосновом бору — на краешке бора. Считай, на опушке. Утискали, абы не засекла воздушная разведка противника.

Конечно, тут имелись и землянки, чтобы отоспаться, и окопы-щели, выдолбленные под корневищами на случай бомбежки, но рассчитано все было — самое большое, на полк. Мы свалились бригадой. Получилась куча мала. Это и определило ход наших действий на новом месте дислокации.

Что сдерживало тех, кому выпало до нас здесь бивачить, почему не рискнули сунуться в бор дальше опушки? За ответом на этот вопрос далеко ходить не требовалось: путь в глубину леса преграждали дощечки с обжигающей надписью — «Мины!». Приколоченные прямо к стволам сосен, они исправно несли свою службу, ожидая, когда придут специалисты и обезминят ограждаемую зону.

Нет, мы тоже не могли похвалиться наличием таких специалистов, в батальоне никто не сдавал экзамены на минеров, но у нас за спиной были лыжные тропы Карелии, где минерами становились по необходимости. Потому никто не удивился, когда капитан Утемов созвал под кроной «штабной сосны» командиров рот и взводов, разложил на коленях карту-двухверстку и сообщил о решении разминировать отведенный батальону участок леса своими силами.

— У саперного дивизиона бригады и без нас дела хватит.

Комбат до войны учительствовал и, как видно, столь много слов израсходовал на подрастающее поколение, что в общении с нами ограничивался обычно короткими репликами. Намечал, так сказать, вехи, давая возможность остальное додумывать самостоятельно. Однако сегодняшний случай не относился к числу ординарных, выходил за рамки обычных забот, и капитан позволил себе опуститься до деталей:

— Мина — не медведь, артелью на нее не попрешь, так что для работы выделить от каждого взвода по три человека. Командир плюс два бойца. Самых четких.

Помолчал, разглаживая ладонью сгибы на карте, добавил уже совсем другим тоном:

— Собранность предельная! Кто подорвется, тот и меня за собой потянет.

Получалось, командование бригады готово закрыть глаза на «минную самодеятельность» при одном условии: вся ответственность в случае ЧП на комбате. Что было сказать на это? Мы принялись без лишних слов перерисовывать нужный участок карты, уточнять ориентиры, обговаривать между собой границы зон, отводимых каждому из взводов.

Не знаю, кто как, а я, занимаясь всем этим, одновременно начал невольно примеряться, кого из своих включить в поисковую группу. На добровольных, само собой, началах.

Мысленно построил перед собой в одну шеренгу поредевший после Карелии взвод (по росту, в том порядке, как он обычно строился) и двинулся, начав с правого фланга, вниз, к малорослому левому. Притормаживая кое-где, но пока не останавливаясь.

Застопорился, когда шеренга выставила в качестве очередного кандидата в минеры Колю Односторонцева, по прозвищу Контрабандист. Одетый, как и все мы, в залоснелую телогрейку с подпалинами на груди и боках — отметинами карельских кострищ, — Коля стоял, по своему обыкновению, не прямо, а чуть развернувшись вперед правым плечом, в то же время пытаясь укрыть за спиной соседа левую руку. Вернее, не руку — рукав, пустой рукав, подоткнутый за поясной ремень. И тут я сказал себе: если Контрабандист пойдет, третий и не понадобится.

Знать бы, как все с ним выстроится, поторопился бы мимо, дальше вдоль шеренги, не задержав ни шага, ни взгляда. Остановил бы выбор на ком другом. Но что было, то было, вспять не повернешь.

Возвратившись в расположение взвода, разыскал парня, сообщил об инструктаже и об условиях, на каких комбат решился на операцию по разминированию леса. Спрашивать, пойдет ли со мной, не понадобилось:

— Сбегаю к старшине, — тотчас засобирался он, снимая висевший на суку вещевой мешок. — Концентратов каких стрельну да сухарей. До темноты ведь, поди, проблукаем?

Этого я знать не мог, да Коля и не ждал ответа. Распустил, помогая себе зубами, горловину мешка, сунул туда котелок, фляжку с водой, топорик, соль.

— Вроде бы всё? — поднял на меня глаза.

У него было чуть скуластое, сибирского кроя, лицо с едва наметившимися усиками, еще не познавшими лезвия бритвы. Он не мог похвалиться ни ростом, ни могутностью, в то же время в нем угадывалась этакая жилистая пружинистость, которая в острых ситуациях первее дурной силы. В Карелии таких ситуаций хватало, парень, слава Богу, не рассиропился.

Война застала Колю на одном из сибирских приисков. Отец и двое братьев мыли на прииске золото, он же, сколько себя помнил, хозяевал в тайге — она подступала к старательскому поселку на расстояние вытянутой руки.

Шишковал, промышлял белку, мерз в скрадках у глухариных токовищ, засаливал на зиму по бочке черемши, тенетил чердак дома связками сушеных грибов. И все это с одной рукой. Вторую, еще подростком, оставил на кабаньей тропе, не сумев увернуться от клыков секача.

На золото не просился. Шурфы бить и с двумя руками не каждому в обхват. Зато освобождение от службы в армии воспринял как оскорбление: разве не он, по общему признанию, считался лучшим стрелком в окру́ге!

Еще круче обиделся, когда военкомат поставил крест на мечте о фронте. Уходя от военкома, посулился:

— Все одно там буду!

На этом визите к военкому обрывалась легальная часть биографии Николая. Дальше начинался темный лес, куда никто из наших не получил доступа. Мы не имели представления, через какую щель парень протиснулся на фронт, каким образом очутился в начале ноября сорок первого года у нас в лыжной бригаде.

Впервые обнаружил себя в тот день, когда бригада прорывалась на Карельском участке фронта через боевые порядки противника, чтобы обосноваться в лесной чащобе позади его позиций. Во время скоротечной схватки погиб среди других бойцов взвода Виктор Сапунов, второй номер минометного расчета. Костя Сизых, минометчик, уложил прошитое автоматной очередью тело Виктора поверх снарядных ящиков на плоскодонку-волокушу, впрягся в лямку, однако волокуша, угрязнув в рыхлый снег, не отозвалась на его усилия. В этот момент, откуда ни возьмись, вывернулся однорукий парнишонка, сноровисто ухватился за постромки, скомандовал:

— А ну, разом!

Когда миновали смертоносный рубеж и приостановились перевести дыхание, Костя сказал:

— Спасибо, браток! — И не удержался, подивился: — Как это тебя с одной рукой на фронт взяли?