Следователь выслушал повторный рассказ парикмахера, ни разу не перебив, только в конце спросил:

— Хотелось бы уточнить, чем вы его ударили?

Похламков вскинул плечи:

— Не помню. Что-то под руку попалось, я и хватил.

— А по какому месту пришелся удар?

— По голове...

— Это известно, я хочу уточнить другое: по какому именно месту на голове?

— Тоже не помню.

— У пострадавшего сильно разбит затылок...

— Да, теперь вспомнил: по затылку я его и шандарахнул.

— В связи с этим хотелось бы уточнить: пострадавший — что, бросился на вас задом?

— Н-нет.

— Почему же удар пришелся по затылку?

— Не знаю... Может, это он упал на затылок?

— «Не помню», «Не знаю»... А как вы в таком случае объясните вот это место из свидетельских показаний вашей уборщицы: «А когда он с бритвой кинулся, я испугалась, что зарежет нашего зава, и ударила по голове помойным ведром»?

Похламков спрятал глаза.

— Видимо, так и получилось.

— Зачем же пытались запутать следствие?

— Так если по совести, главная вина-то моя, вот и...

— Понятно. Только хотелось бы уточнить такую деталь: если бы уборщица не успела нанести удара, вы сами ударили бы пострадавшего?

— Обязательно и непременно!

— В целях самообороны, естественно?

Было похоже, следователь ждал подтверждения — такое давало, как догадался бы и ребенок, возможность оправдания не столько его самого, сколько теперь уже Фени: не ударь она, все равно ударил бы Похламков. Скажи он сейчас «Да» — и следствие будет прекращено, дело закрыто.

Следователь ждал от него «Да», но именно в теперешней ситуации после всего, что произошло, Похламков не мог позволить себе солгать. Даже во спасение.

— Так я пишу: в целях самообороны, — склонился следователь над листом.

— Нет, нет, — возразил Похламков, — я его, стервеца, без всякой самообороны в тот момент вздул бы! Непременно!

Следователь поглядел на него внимательно.

— То есть?

— Понимаете, дурь над парнишкой верх взяла.

— Хотелось бы уточнить, что имеете в виду, какую конкретную дурь?

— Нечестность всяческую и хамство.

— Насчет хамства мне судить затруднительно, а что касается нечестности, то, насколько я уловил...

— Правильно уловили, я себя казню все эти дни, если надо — и по суду ответ готов держать.

— Н-да...

Следователь повертел в руках листы с показаниями Похламкова.

— Н-да... Вот ознакомьтесь и, если верно изложено, подпишите. Каждый лист.

Вышел из комнаты.

Похламков прочитал все до конца, в конце задержался, вернулся вспять, перечитал снова:

Вопрос: «В целях самообороны?» Ответ: «Да».

Похламков подумал вслух:

— А с виду — сухарь сухарем. Как это он: давай, говорит, ab origine.

Занес перо, чтобы изобразить свою привычную витиеватую подпись, но вдруг, представив ее здесь, на этих строгих листах, чего-то устыдился и с ученической старательностью начал выводить: Пох-лам-ков.

...На крыльце прокуратуры поджидала Феня.

— Как там?

— Вроде бы обошлось.

И спросил в свою очередь:

— Была?

— Допустили в палату. Веселый уже. Мне, говорит, теперь поправиться — раз и два!

— Больше ничего не говорил?

— Стоющего ничего, а так вообще сказал, когда уходила: только через эту вывесочку, говорит, и понял кое-что.

Похламков усмехнулся, сказал в раздумье:

— Как и я...

Было раннее утро (во всяком случае, достаточно раннее, если он, Мамаду́, еще не успел позавтракать), когда прибежал посланец от губернатора:

— Скорей, Мамаду!

— Прежде скажи мне здравствуй, Аман.

— Некогда, Мамаду!

— Зачем я ему вдруг понадобился?

— Не знаю, Мамаду!

Такая честь: его приглашает губернатор!

Конечно, теперешний губернатор совсем не похож на того блестящего и высокомерного французского генерала, который пребывал здесь на правах господа бога до Дня независимости, теперешний губернатор — такой же африканец, как и Мамаду, но все же это самое большое начальство не только у них в Сигири, а и во всей округе.

Такая честь: его приглашает губернатор... Крокодилу бы ее под хвост, эту честь!

Четырнадцать лет служил Мамаду у французского губернатора. Не служил — находился в услужении. Четырнадцать лет его руки, ум, его сердце, уставшее не от жара кухонной плиты — от страха, были подчинены одной заботе: угодить белому богу своим искусством.

Угодить ему самому, его домочадцам, гостям, собачкам, кошечкам, ручным обезьянкам, белочке в золотой клетке и золотым рыбкам в аквариуме. Четырнадцать лет!

О, такого повара, каким стал Мамаду, поискать! У парижских кулинаров практиковался. На кухню Елисейского дворца был допущен — нет, не готовить, конечно, а на ус того, другого поднамотать. В конкурсах участвовал! А только радости от своего умения, радости и гордости не ведал до той самой минуты, пока французский губернатор не отбыл восвояси.

Теперь Мамаду — шеф-повар в народном африканском ресторане.

И вот новый губернатор опять намерен оказать ему честь — крокодилу бы ее под хвост! — служить не народу, а лично ему, губернатору, хотя он такой же африканец, как и Мамаду. Иначе зачем стал бы посылать за ним Амана? Какая еще может быть причина свидеться губернатору с поваром Мамаду?

Возле двухэтажного здания губернаторской канцелярии, несмотря на ранний час, толпились посетители, в большинстве своем — крестьяне. Видимо, ходоки от своих деревень-таба́нок. Мало ли у кого какое дело к губернатору. А порядок для всех такой: записывайся на прием у секретаря и жди, когда подойдет твоя очередь.

Аман провел повара мимо очереди и мимо секретаря — прямиком в губернаторский кабинет. И хозяин кабинета — такая честь! — вышел при виде Мамаду из-за стола и почтительно пожал ему руку.

— Как здоровье уважаемого Мамаду?

— Слава аллаху, команданте, все хорошо.

После этого губернатор усадил Мамаду в мягкое кресло, стоявшее возле письменного стола и предназначавшееся, надо думать, для особо важных посетителей.

— В нашу провинцию приехала, — сообщил доверительно, — группа иностранных инженеров...

Мамаду все понял, сразу все понял: губернатор не имел намерения залучить повара на собственную кухню, нет, он просто хотел похвастаться искусством Мамаду перед белыми господами. А что они белые, нетрудно было догадаться: о ком бы еще стало этак хлопотать начальство!

— Эти инженеры белые, команданте? — все же спросил Мамаду.

— Но они наши гости. Из Сибири...

Мамаду усмехнулся: пусть хоть с того света!.. Ему известно одно деление — черные и белые, соответственно этому делению строилась вся его жизнь на протяжении многих, многих лет.

— Они помогут нам проложить трассу новой железной дороги, — добавил губернатор, заметивший, очевидно, неприязненное выражение на лице Мамаду.

Новая дорога? О, тогда совсем другое дело! С этого и надо было начинать. Он, Мамаду, не какой-нибудь тупица, понимает, что значит новая дорога для его страны.

— Где будет ужин, команданте?

— Ужин?

— Разве не для этого, команданте, вы позвали Мамаду? Белые инженеры — значит, подумал я, праздничный ужин...

Губернатор отрицательно покачал головой: уважаемый Мамаду, да продлит аллах его дни, не так понял. Инженерам нужен повар, который жил бы с ними постоянно и постоянно кормил их завтраками, обедами, ужинами. Не праздничными, конечно, но достаточно вкусными для того, чтобы гостеприимство хозяев осталось в памяти на всю жизнь.

— Они приехали на четыре месяца.

— Хм, так чего проще, команданте: пусть ходят к нам в ресторан, буду кормить их, лучше не надо.

Губернатор вновь отрицательно покачал головой: уважаемый Мамаду, да продлит аллах его дни, опять же не так понял. Инженеры будут жить на трассе, в деревне.