Пушка гавкнула еще пять или шесть раз. Канаву бог миловал. Канаву и нас в ней. Снаряды ушли к нам за спину. Не так далеко, как тот, шальной, но — за спину. Никого не зацепило.

Установилась прежняя тишина. Немец не выказывал признаков активности. Во всяком случае, не собирался атаковать. Тогда ради чего переполох затеял? Выходило, просто порезвился, устроил побудку. У него, не в пример нам, и для игр боеприпасов хватало. И я не удивился бы, услыхав сейчас усиленную мегафоном ухмылку: «Э, рус, гутен морген, делаем далше наш война!» Такое уже слышал однажды прошедшей зимой в Карелии.

Все же телепатия, наверно, существует, иначе не объяснить, почему вдруг у Лени Качуги тоже запросилась с языка неметчина:

— Гутен морген, гутен таг, хлоп по морде — кто дурак?

Вспомнил чего-то эту известную ребячью считалку (правда, переиначив конец) и засмеялся. И следом, снимая напряжение, отпуская пружину, взбурлил по всей цепи дикий хохот, безотчетно-счастливый и глупый хохот людей, избежавших глупой, несправедливой, бесцельной гибели. И тут же сквозь смех, рядом с ним забулькало брюзжание о мозолях, набитых на марше, о жратве, о куреве, о письмах из дома, которым теперь плутать вдогон за нами.

Я вслушивался в знакомые голоса, тоже отдыхая от пережитого напряжения и не позволяя до поры подступиться к своей особе никаким заботам. Пауза, предоставленная Судьбой, воспринималась как законное вознаграждение за мгновения унизительной беспомощности. И стоило усилий возвратиться к действительности, когда через этот заслон отстраненности пробился в сознание чей-то зов. Дребезжащий, монотонно повторяющийся, он глухо доносился сквозь туман откуда-то из глубины обороны:

— Сержант... сержант...

Помстилось — Фомич, его вроде голос. Только почему-то весь в трещинах, как у глубокого старика. Глянул на то место в цепи, где быть бы Фомичу, — пусто. В сердце кольнула догадка: не дождался, как умолкнет пушка, кинулся проверить Олю, и... Неужели угодил под один из последних снарядов?

...Снаряд настиг не Фомича — Олю. Взбуровил край воронки, в которой она пережидала обстрел, и, не задев ни одним из тысячи осколков, не поцарапав даже, умертвил тараном взрывной волны.

В той воронке, на самом дне, ее и нашел Фомич. Опустился на колени, подхватил на руки изжамканное тело и так, на коленях, остался. Не смог подняться. Будто самого изжамкало тем смерчем. Тогда и стал звать на помощь...

Могилу для Оли копали всем взводом, подменяя один другого. Каждый, словно виноватясь, хотел отдать девушке последний долг. Фомич попросил: пусть будет глубиной в полный рост, как если бы то был окоп, каким не довелось ей владеть при жизни.

Все это время он держал тело на вытянутых руках. Леня Качуга расстелил на дне канавы шинель, тронул за плечо: положи.

— Нет, нет, — даже попятился Фомич, — покладем сразу на место, ни к чему это ёй — лишняя боль.

В основании могильного холмика, где полагается стоять памятнику, заглубили саперную лопатку — черенком в грунт. На выступающем заступе, предварительно прошваркав песком, Фомич нацарапал острием штыка:

Стоя перед холмиком на коленях, трижды поклонился, касаясь головой земли, проговорил почему-то шепотом:

— Прости нас, Олюшка, доверилась ты нам, а мы спровадили тебя на тот свет, и даже фамилию не спросили!..