Меньшов недовольно хмыкнул, перешел вместе со стулом на указанное Овсянниковым место. Овсянников стал настраивать камеру, в то же время наблюдая краем глаза, как Бовин, демонстративно нацепив на нос очки, вертит в руках «Трудовик».

— Совсем ослеп, — пробормотал наконец, — без очков — ни шагу.

Принялся выдвигать поочередно ящики стола, перебирать содержимое. Извлек из одного сложенный вчетверо листок бумаги, осторожно развернул, накрыл короткопалой ладонью.

— Мамочка, — позвал жену, — отвлекись на минутку.

Женщина бесшумно появилась в проеме двери, но в комнату проходить не стала. Теперь на ней было темное, с глухим воротом платье, оттенявшее бледное лицо.

— Мамочка, — обратился к ней Бовин, — у нас в доме происходят странные вещи: мне вот надо сфотографироваться при полном параде, а тут куда-то задевался мой военный орден. Остальные награды на месте, а он исчез. Все ящики обшарил, документ на него нашел, — Бовин похлопал ладонью по бумаге, — а самого ордена нет как нет! Помнишь, у него еще эмаль была отбита?

Женщина провела языком по некрашеным губам, произнесла перегоревшим голосом:

— Прости меня, пожалуйста: делала у тебя генеральную уборку, почистила зубным порошком медали — видишь же, как новенькие теперь! — а на орден тот посмотрела — один срам, ну, и выкинула его.

— Выкинула? Орден? Да как ты могла!

— Сама не знаю. Затмение какое-то нашло, машинально все получилось, — лицо ее стало еще бледнее, она выкрикнула: — Ну, убей меня теперь, если простить не можешь!

Повернулась уйти, Бовин бросил вдогонку:

— Я тебя убивать не стану, ты это знаешь, а вот меня ты действительно убила!

— Зачем вы так? — сказал ему Овсянников. — Если документ в наличии, я думаю, можно обратиться в военкомат, похлопотать о дубликате.

— Документ есть, как же, вот он, — вновь похлопал ладонью по бумаге. — Правда, это, как видите, не орденская книжка. Но на фронте их и не выдавали, орденские книжки.

Придвинул листок к наградам, как бы включая в их число.

Овсянников разглядел издали слова — «Временное удостоверение», они были отпечатаны на пишущей машинке. Дальше машинописный текст чередовался со вставками от руки, чернила выцвели почти добела, круглая печать под текстом тоже едва просматривалась. Как видно, от долгого ношения в кармане бумага на сгибах протерлась, грозила расползтись, по краям теснились следы пальцев.

Молчавший все это время Меньшов сказал, хмыкнув:

— Выходит, фотографироваться нет смысла, бумажку ведь к пиджаку не приколешь.

Бовин промолчал, принялся укладывать в коробочку медали. Овсянников испугался, что вслед за этим он уберет в стол и справку, а ему очень хотелось на нее посмотреть. Внимательно посмотреть. Вчитаться в текст. Не спеша, обстоятельно вчитаться в текст. Глянуть на подпись. Изучить печать.

Ему очень хотелось все это проделать, ибо в его сознании, на той самой границе между бдительностью и подозрительностью, проросла настороженность, а чтобы выполнить задачу, поставленную перед ним полковником, необходимо было от этой настороженности избавиться. И он нашелся:

— Давайте, я вам фотокопию этого документа сварганю, — предложил Бовину. — А то посмотрите, он у вас на ладан, что называется, дышит.

— Да, пожалуй, — согласился тот, вновь потянувшись к пачке с сигаретами. — Если, конечно, не затруднит.

Овсянников, опасаясь, как бы хозяин не передумал, быстро нащелкал несколько кадров, пообещав фотокопию передать через Меньшова.

Бовин проводил их до двери, сказав, что останется дома, поскольку в институт сегодня уже нет нужды возвращаться.

Когда вышли на улицу, Меньшов, прежде чем сесть в машину, спросил у Овсянникова:

— Ну, и как вам весь этот спектакль?

— Не знаю, что думать, — признался Овсянников. — Вдруг да не спектакль?

— У меня, конечно, тоже стопроцентной убежденности нет, но тень на ордене появилась.

Овсянников поколебался, потом все же решился попросить:

— Борис Николаевич, доверьтесь с этим делом нам, мы все выясним, потом поставим вас в известность. А пока хотелось бы, чтобы к этому эпизоду не привлекалось внимания. И вообще лучше бы сейчас Бовина оставить в покое, не наседать на него.

«Дубликат

ПРЕДЪЯВИТЕЛЬ СЕГО ефрейтор Бовин Василий Иванович

НАГРАЖДЕН приказом по 329-й стрелковой дивизии № 0134/Н от 18 ноября 1944 года

ЗА ОБРАЗЦОВОЕ ВЫПОЛНЕНИЕ БОЕВЫХ ЗАДАНИЙ КОМАНДОВАНИЯ НА ФРОНТЕ БОРЬБЫ С НЕМЕЦКИМИ ЗАХВАТЧИКАМИ

ОРДЕНОМ «Отечественная война» II степени

ОРДЕН за № 331120

Командир 344-го артиллерийского полка гвардии полковник — Болдышев

Начальник штаба полка гвардии капитан — Дорошев».

«Начальнику отдела наград Главного управления кадров Министерства обороны СССР

Просим проверить, награждался ли в 1944 году орденом Отечественной войны II степени Бовин Василий Иванович, ефрейтор, 1924 года рождения, уроженец г. Орла, служивший в указанное время в 344-м артиллерийском полку. Просьба выслать в наш адрес копию наградного листа.

Начальник отделения УКГБ по Н-ской области — подполковник Шуляков».

«Председателю Совета ветеранов

Орден Отечественной войны я не выкидывала, это я сказала, чтобы досадить мужу, мы с ним были в ссоре. Этот орден был в нашем доме, но за годы 58-60 был потерян. Я думаю, его потеряли дети, т.к. мы жили с соседскими детьми...

Бовина».

«Директору института,

секретарю парткома института

Институтский Совет ветеранов Великой Отечественной войны считает необходимым пересмотреть кандидатуру докладчика на торжественном заседании, посвященном Дню Победы. Тов. Бовин не имеет на это морального права из-за постыдно халатного отношения к боевым наградам.

Председатель Совета — Меньшов».

На плечах у Владимира Константиновича Голикова большой отдел с большим кругом задач, и каждой задаче он обязан уделить внимание. Выкроить время, уделить внимание. Тем не менее он не счел себя вправе отойти в сторону от истории с орденом, целиком переложив ее расшифровку на отделение Шулякова.

Не счел себя вправе отойти, пусть все это и представлялось неким недоразумением, которое вот-вот разрешится. И не потому только, что был повязан обязательством перед Меньшовым, нет, его побуждало к тому правило, давно ставшее подсознательным: не проходи мимо мелочей, они часто бывают кажущимися.

Когда Шуляков доложил по внутреннему телефону о результатах визита, который накануне нанесли Бовину Овсянников с Меньшовым, Голиков понял, что странности в поведении обладателя ордена теперь будут сидеть в печенках до того часа, пока от тени, упавшей на орден, не останется следа. Спросил:

— Что лаборатория обещает, Валентин Кириллович?

— Если бы у них только овсянниковская пленка в работе была! — вздохнул Шуляков. — Но вообще-то теплится надежда после обеда получить позитив.

— В таком случае есть предложение не тянуть, а сегодня же и собраться. Как только Юрий Петрович возьмет снимок, заходите, я до конца дня на месте.

Обстоятельства, однако, распорядились по-иному, в этот день собраться не удалось. А к новому дню в истории с орденом еще прибавилось сомнений. На них и сосредоточилось главное внимание, когда начали совещаться.

Кабинет у Голикова трехшаговый: три шага вдоль, три — поперек. На этой территории — письменный стол, торцом к нему — столик для «малых совещаний» с двумя стульями по бокам, у стены напротив — добавочный рядок стульев для «больших сборов».

Сегодня сбор был малый, но Овсянников не последовал примеру Шулякова, расположившегося за совещательным столиком, а сел у стены. Голиков сказал ему, усмехнувшись: