Словом, расстались довольные друг другом. А наутро, что называется, чуть свет, он прибежал ко мне в номер, очень обрадовался, что застал, и огорошил признанием:

— Не спал всю ночь: вдруг вздумаете писать обо мне!

При этих словах по лицу его прошла тень, и мне подумалось, что ему, видимо, доводилось попадать под облучение высокопарного абсурда.

— Нет, на себе такого не испытывал, — с удовлетворенным вздохом улыбнулся он в ответ на мою догадку, — был лишь свидетелем того, как одна наша сотрудница... Мы ей, скажу прямо, не завидовали. Но дело даже не в этом: увидеть нечто о себе в печати — штука, бесспорно, приятная, это ведь признание твоих заслуг, что-то близкое, я бы сказал, к ордену. В то же время это — и некий аванс, как бы публичный вексель, а по векселям положено платить. Хватит ли твоих духовных запасов для такой оплаты?.. И, наконец, главное — для меня лично, во всяком случае, главное, — что если окружающие воспримут публикацию о тебе, как своего рода твою саморекламу? Попробуй докажи потом, что не «верблюд»: не ты, мол, писателя оседлал, а писатель — тебя...

Нетрудно было догадаться: опасения его основаны на определенном опыте — наверное, приходилось наблюдать похожую реакцию в среде молодых ученых. Что же, и такую реакцию нельзя исключать, а предотвратить ее автору очерка можно лишь чувством меры, такта, деликатности, бережным обращением с личностью героя, умением поставить себя мысленно на его место. Как советовал некогда медикам великий Гиппократ: поступай с пациентом так, как поступил бы с ближайшими родственниками или с самим собой.

Лет ему, как я прикинул, чуть за тридцать. Худощавый, невысокий, некрепкого сложения, изредка глухо покашливает, стыдливо прикрывая рот узкой ладошкой. Близорук, носит очки. На голове — тонкий стальной обруч с махонькой пластмассовой коробочкой у виска. От коробочки вьется тонкий проводок, ныряет в нагрудный кармашек. В кармашке — слуховой аппарат.

Собеседник предложил ему сигарету, он отказался, пояснив:

— Не курю. Бросил. Как одно легкое вырезали, пришлось бросить.

— Туберкулез?

— Нет, другая причина...

«Другая причина», как удалось выяснить впоследствии, заключалась в следующем: несколько лет назад человек этот выступил в печати с разоблачением шайки браконьеров. Ему пригрозили расправой, но он не отступил. Его укараулили ночью на окраине села, оглушили, а потом избили так, что врачи с трудом спасли жизнь. Вот тогда-то и удалили отбитое легкое. И тогда же, напрочь лишившись слуха, он стал пожизненным обладателем стального обруча на голове с пластмассовой коробочкой и проводком, ныряющим в нагрудный кармашек.

Выписавшись из больницы, вновь взялся за перо. И довел дело против браконьеров до конца. А потом окончил институт, поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию, стал крупным специалистом по экономике сельскохозяйственного производства. И по-прежнему продолжает выступать со страстными публицистическими статьями в газетах, в журналах.

Не знаю, как кому, а мне лично представляется несомненным: если браться о таком человеке писать, то произведение должно быть документальным. Подобные своеобычные судьбы несут в себе настолько богатый заряд воздействия на читательское восприятие, что их просто нельзя перемести в рассказ или повесть. Вымысел, каким бы высокохудожественным он ни был, «испортит» тему, лишит материал самого главного — стопроцентной достоверности.

...Ты пишешь книгу, и книга эта — документальная. Ты пишешь и постоянно помнишь: твои герои — люди, взятые из жизни, взятые вместе с их подлинными именами, с их адресами, с их родными и знакомыми... Ты пишешь и знаешь: твоим героям может навредить даже самая махонькая неточность, невнимательность с твоей стороны, могут навредить в одинаковой мере и недосказ и пережим, чрезмерная перчинка и неумеренное подслащивание, избыточная откровенность и не к месту высвеченный факт... Ты пишешь, а внутренний редактор сидит возле кнопки какого-то нашептывающего устройства и время от времени включает запись:

— Жизнь — не киносъемка, в ней дублей нет. Здесь сразу все без прикидки, без черновика — набело!

Конечно, на очерки, которые с достаточно полным основанием можно было считать именно очерками, причисляя их к жанру художественной прозы, я стал замахиваться много позже, а в те дни, когда проходил испытательный стаж в «Железнодорожнике Кузбасса», довольствовался махонькими заметочками, теми самыми чичирками. При этом каждую из них вырезал из газетной полосы и с бережью подклеивал в специально заведенный альбом.

Никогда не забуду, с каким трепетом ждал последних чисел решающего месяца: каков будет приговор редактора? Но минуло тридцать первое — молчит, пошел в раскрут следующий месяц — не вызывает. Промаявшись в подвешенном состоянии несколько дней, не выдержал:

— Как со мной-то: месяц истек еще неделю назад?

Иван Николаевич сжевал уголками губ ухмылку.

— Что такое чичирка, знаешь?

— Слава Богу, уже пол-альбома успел обклеить.

— Что такое блоха, усвоил?

— Только что подковать не смогу.

— Если окажешься перед выбором — отрезать ли абзац от своей статьи, или собственный палец, чем пожертвуешь?

— Пальцем.

— Норма. Для службы в армии пишущих годен...

Не припомню точно, но, видимо, учился в седьмом классе, во всяком случае, не дальше восьмого, когда у нас в Кузбассе начались выборы делегатов на очередной комсомольский съезд. Ну, а поскольку незадолго перед тем всему классу вручили членские билеты, никого не удивил призыв школьного комитета комсомола подумать о подарках съезду. Тем более, в число делегатов попал молодой забойщик из нашего шахтерского городка.

Что могли подарить школьники? Помимо, естественно, образцовой успеваемости? Раньше всего, само собой, модели самолетов и планеров, поделки разные, рисунки; девчоночья команда вызвалась что-то там связать, вышивки сделать. У меня же вдруг с какого-то рожна кольнула под сердцем амбиция: напишу рассказ! Может, из-за того, что рвались наружу летние впечатления.

Минувшее лето выпало провести в родных местах — неподалеку от Байкала, в предгорьях Саян. Горы, когда на них глядишь снизу, зазывно-доступны, так и кажется: шаг, еще шаг — и вот она, вершина! На эту обманку и подловился: едва хватило дня, чтобы подняться на голец (горный исполин, увенчанный голым каменным пиком), возвращаться же пришлось после захода солнца.

Кончилось тем, что заблудился, чудом не сорвался в ущелье и заночевал в полуметре от обрыва. Утром огляделся, оценил обстановку и, не придумав ничего иного, принялся сооружать «лестницу»: разодрал на полосы штаны и рубаху, связал концы. Спускаться предстояло по отвесной гранитной стене, которая далеко внизу переходила в достаточно пологую осыпь каменных сколов. Когда в руках оказался последний кусок штанины, под моими босыми ступнями оставалось еще метра три свободного пространства.

Что было делать? Закрыл глаза и разжал пальцы. К счастью, ничего не сломал, но болевой шок выбил на несколько часов из сознания. Дальнейший путь проделал ползком, в полуобморочном состоянии. Домой пришкандыбал к утру нового дня.

Все это и легло в основу рассказа. Написал, понес было в комитет комсомола, куда сдавали все подарки, но тут подумалось: а почему бы не показать прежде Николаю Петровичу (он вел у нас русский язык и литературу)? Ради того показать, само собой, чтобы заслужить одобрение, только в этом я даже себе стеснялся признаться, объяснив свое намерение тем, что у меня сложились довольно-таки натянутые отношения со знаками препинания. Сие, впрочем, соответствовало истинному положению дел.

— Сколько даешь? — деловито поинтересовался Николай Петрович, затискивая рукопись в брюхатый портфель.

— Чего — сколько? — не понял я.

— Как скоро тебе это нужно? Сколько дней могу подержать?