Прервал себя, походил, уставясь в пол, по кабинету, кивая в такт каким-то своим мыслям, потом, без какой-либо видимой связи с предыдущим, сказал:

— Слушай-ка, Елена распрекрасная, что бы ты сказала, если тебя в начальство произвели? — не дал ей времени удивиться, сообщил: — Шульц-то твой того, полную ясность в свою биографию внес: драпу дал...

Так Лена узнала, что аптека Шульца стала отныне собственностью государства.

А на следующий буквально день Лену действительно «произвели в начальство»: назначили на должность заведующей этой аптекой. Пришлось заняться, не откладывая, инвентаризацией имущества, составлением описи имевшихся лекарств, подготовкой заявки на препараты, какими надлежало пополнить запасы в первую очередь.

Работа отняла полную неделю. Переведя дух, Лена забежала в ЧК. Точило ее, по-странному точило беспокойство о Синявском: как поведет себя на допросе, какой стороной проявится?

Тиунова не застала — оказалось, сразу после разговора с Леной выехал по срочному вызову в Новониколаевск. Узнала об этом от Гаврилова — с ним познакомил Тиунов во время первого посещения. Гаврилов, похожий на нескладного подростка, был из числа красных командиров, выбитых из строя сыпняком, обедать и ночевать еще ходил в госпиталь и работу в ЧК воспринимал как передышку перед «настоящим делом».

— Уехал и запропастился, — пожаловался он на Тиунова. — На другой же день вернуться обещал, а сам... А тут...

Махнул с обреченным видом рукой, усадил Лену на клеенчатый диванчик, опустился рядом с нею.

— Наказал мне с твоим поручиком разобраться, так мы это...

— Арестовали?

— Расстреляли.

— Как? — вскочила она. — Так вот сразу?

— А когда было нянькаться?

— Но...

— Ты же все написала про него, яснее ясного — контра!

— Но...

— Нет, мы, само собой, допросили его, не так вот с бухты-барахты.

— И что говорил на допросе?

— Что они все в таких случаях говорят: служил в белой армии по долгу присяги, которую дал до революции, к зверствам причастен не был... А еще называл себя патриотом России, говорил, будто помогал по силе возможности нашим избежать ареста... Да что с тобой, ты вся белая стала?

—  Это я, — с трудом выговорила она, — это он и мне... А я...

Гаврилов все понял, испитое лицо его болезненно скривилось, он обхватил горячими сухими ладонями ее голову, прижал к груди.

— Как это все, а!

Лена молча глотала слезы. Рита в той предсмертной записке завещала ей свою долю счастья, но она не знала — не могла знать, что на пути к счастью еще столько испытаний.

Шел третий год революции...

Прочно закованный в латы из гипса — свободными оставались руки да голова, — я лежал на спине, тоскливо изучая неровно побеленный потолок, когда дверь отворилась и в палату стремительно и подчеркнуто молодцевато зашагнул высокий старик в снежно-белом халате, со снежно-белой головой и невероятно черными, прямо-таки угольными усами.

— Не для чего иного, прочего, другого пришел я к вам, — произнес он веселой скороговоркой, — а для единого единства и дружного компанства!

— Здрассте, Сан-Палыч! — обрадованно понеслось из всех углов большой комнаты.

— А ну, кто отгадает, — продолжает старик, — в печурке три чурки, три гуся, три утки, три яблочка?

— Духовка, — с ходу взял барьер Игорь Соловьев.

Наши с ним кровати стоят «в затылок» одна к другой, голова к голове, Игорь тоже лежит постоянно на спине, и мы друг друга не видим и еще не знаем в лицо, но голос уже знаком мне во всех проявлениях, на весь диапазон. Судя по голосу, Игорь сейчас улыбается этакой снисходительной улыбочкой.

Только улыбался он, как выяснилось, преждевременно: Александр Павлович отрицательно покачал головой.

— Сожалею, деточка, ваша обычная прозорливость сегодня не сработала... Кто еще желает испытать силы? Приз — самонабивная папироса из довоенного «Любека».

Вынул старинный серебряный портсигар, покрутил, подобно фокуснику, у нас перед глазами, достал вполне всамделишную папиросу. Табачное довольствие в госпитале нельзя было назвать щедрым, при виде ее не только я, надо думать, проглотил слюну.

Ребята принялись наперебой выкрикивать отгадки. Увы, ни одна не попала в цель.

— Закуривайте свою папиросу, Сан-Палыч, — признал общее поражение Игорь, шваркнув у меня за спиною колесиком зажигалки. — Закуривайте и говорите, какую такую печурку придумали.

— Не я придумал — народ: в печурке три чурки, три гуся, три утки, три яблочка — это ружейный заряд.

Подошел к Игорю, задул пламя, а папиросу бережно вложил обратно в портсигар.

— Лично я отдаю предпочтение сорту «Смерть фашистам!»

Знакомый сорт: так в солдатском обиходе именовался табак со странным названием — филичевый; по едучести и зловонию перешибал любой самосад.

— Приходилось встречаться, — сказал я. — На фронте нас снабжали им вперемешку с махоркой.

— О, да у нас новенький! — старик повернулся к моей кровати. — Как зовут-величают?

Я назвался.

— Будем знакомы: Пятковский, Александр Павлович.

И наклонился к моему липу так близко, что я увидел кустики снежно-белых волос, торчавших из носа.

— Откройте рот! — потребовал он неожиданно.

— Зачем?

— Ты дубина, — сообщил из-за спины Игорь. — Сан-Палыч — наш зубной доктор.

Мне стал даже приятен неподдельный интерес, с каким доктор анализировал состояние моих зубов, но я не нашел в себе достаточного энтузиазма, чтобы разделить восторг, когда он закричал:

— Деточка, здесь же целых три пожарных зуба! Кариес в самой нахальной форме!

И — без перехода:

— Как Ваша светлость относится к кошкам?

Я пожал плечами, недоумевая, чего ради старик вспомнил об этих вкрадчивых соглядательницах человеческого бытия.

— Все понятно, — определил Пятковский. — Они вам безразличны.

И так же стремительно, как появился, покинул палату. Я окликнул Игоря:

— Чего это он про кошек?

— Не торопись, узнаешь.

Голос соседа вибрировал в регистре самых ехидных частот. По палате пропорхнул смешок. Я приготовился достойно встретить неизвестную каверзу. Однако воображение не могло даже отдаленно нарисовать ее возможные очертания и габариты.

Минут через десять в палату вкатился махонький столик со стеклянной столешницей, сплошь заставленной скляночками и баночками; среди них высился фарфоровый стакан с торчащими из него железяками — они неприятно поблескивали. Вслед за столиком вышагивала, похрустывая халатом, очень юная девушка с очень серьезным лицом.

Наши с Игорем кровати стояли у стены, обращенной к двери, и мы, повернув головы набок, могли первыми увидеть каждого, кто входил. При появлении девушки со столиком Игорь профальцетил:

— Маме-Лиде наш пациентский физкульт...

Сделал паузу, после которой вся палата выдохнула:

— ...привет!

— И вам всем привет, — спокойно, без тени улыбки ответствовала девушка.

Я не успел спросить у Игоря, почему назвал ее мамой-Лидой: в дверь протиснулся доктор с переносной бормашиной в руках. Он установил возле моего изголовья штатив и, помахав у меня перед глазами знакомым хоботком со сверлом на конце, сказал:

— Прошу любить и жаловать: мощность шесть кошачьих сил.

Игорь вежливо поинтересовался у меня:

— Теперь дошло, что к чему?

Я смолчал: в палате и без того установилась достаточно веселая атмосфера. Мне вот только от этого веселей не стало.

Через минуту шесть кошек Пятковского яростно терзали мою челюсть, а сам он, перекрывая шум машины, рассказывал:

— ...И вот какая обида приключилась с моей, понимаете ли, Пломбой: сама из себя еще собака всех статей, нюх преотличный, а вот зрение... Из-за этого нервозность появилась, поиск совсем не тот стал. И смастерил я тогда Пломбе очки...

— Это собаке-то очки? — спросил, давясь от смеха, кто-то из ребят.

— Совершенно верно, собаке... Не закрывайте, деточка, рот, вы мне мешаете работать!.. Смастерил очки и как только надел, сразу все к ней вернулось: и уверенность, и резвость, и настойчивость в поиске. Словом, стала прежней Пломбой...