— Все в сборе? — спросил майор, выстраивая созванных командиров в цепочку.
Я замер: неужели у комбата недостанет порядочности промолчать? Нет, он и тут не вызвался помочь майору, зато вылез ротный санинструктор Антон Круглов:
— Наша рота неполным составом представлена, — выкрикнул услужливо, — пулеметный взвод сачкует.
И махнул в мою сторону вихлястой, как хвост шавки, рукой. Я непроизвольно втянул голову в плечи, будто это могло спасти от неминучести. В это время кто-то из второй шеренги, пытаясь мне помочь, робко известил майора:
— Младшего лейтенанта нет в строю, он ранен.
Майор переступил нетерпеливо:
— Кто-то же исполняет обязанности! — вновь повернулся к комбату: — Капитан Утемов, прошу хотя бы это обеспечить!
Комбат в очередной раз перекатил из конца в конец жакан, поглядел в нашу сторону. И, наверное, что-то предпринял бы, но я опередил его:
— Не могу я в Гриднева стрелять, — выплеснулось у меня с надрывом, — он мой товарищ, еще со школы!
Майор резко вскинулся, сделал по направлению ко мне несколько быстрых шагов.
— Школьный товарищ? — переспросил, как мне показалось, с ноткой непонятной надежды. — Так что же, на этом основании ты готов оправдать его поведение?
В усталых глазах не было ни гнева, ни осуждения, майор смотрел на меня испытующе, не более того, и неожиданно предложил:
— А не занять ли тебе из солидарности место рядом с ним?
Нет, он не ерничал, он просто давал возможность сделать выбор, но у меня никогда не было той остроты реакции, как у Фили, я замешкался, засуетился душой, и минута Поступка истекла: майор опамятовался, осмыслил, надо думать, свой порыв или пожалел, что поддался чувствам, зашагнув в запале за черту допустимого, опамятовался и пробурчал с какой-то странной опустошенностью:
— Смотри ты, школьное товарищество вспомнил! А этих не признаешь за товарищей? — повел щетинистым подбородком вдоль ряда выстроившихся перед ним командиров. — Не с ними тебе делить судьбу?
Стянул с руки перчатку, подержал ладонь на лбу, провел по небритым щекам, как бы понуждая себя собраться, и вдруг требовательно ткнул пальцем, показывая, где мне надлежит встать, превратившись в недостающее звено откованной им цепочки «палачей». И отвернулся, уверенный, что не посмею ослушаться. И я, обдирая душу о колючки совести, с болью и ненавистью к себе, пряча глаза — от Фили, от всего нашего carré, — с покорностью раба проследовал на указанное место.
Майор глянул исподлобья и отошел в сторону — встал сбоку от цепочки, оставив нас лицом к липу с осужденным.
— Приготовились! — распорядился, вскинув руку с перчаткой в кулаке.
Цепочка, подчиняясь, взяла на изготовку автоматы. Я тоже поднял свой ППШ[9].
Наступил момент, самый, может быть, трудный во всей моей жизни, когда невозможно стало больше оттягивать, уводя глаза в сторону от Фили: я собрал силы и посмотрел, наконец, на него. Посмотрел и тотчас со стыдливым чувством облегчения проглотил застрявший в горле ком: Филя не видел меня. Его отрешенный и до неправдоподобности спокойный взгляд был устремлен к нам за спину, поверх наших голов. Я невольно обернулся, но там, за нами, выше нас ничего не было, одни ели. Вечно юные макушки елей, прихваченные ранней проседью.
— По изменнику Родины, — вонзился в душу хриплый возглас, — очередью... пли!
Автоматы взлаяли один к одному, взлаяли и одновременно умолкли. Взлаяли и умолкли. А Филя остался стоять.
Филя остался стоять, по-прежнему отрешенно глядя поверх наших голов, только шапка, выскользнув из задубелых пальцев, распласталась у ног — раскинула суконные, сразу омертвевшие крылья на первозданном, ночного помола снегу.
— Саботаж? — повернулся к нам майор, и в глазах у него я опять не увидел ни гнева, ни осуждения. — Черная работа не для белых рук?
Не знаю, как дальше развивались бы события, не раздайся в эту минуту угодливый выкрик:
— Разрешите обратиться, товарищ командир!
Я узнал по голосу нашего службиста-санинструктора. Майор в ответ молча взмахнул рукой.
— Готов привести в исполнение! — истерично проверещал санинструктор. — Изменников жалеть — победы не видать!
И праведник Круглов срезал автоматной очередью Филю.
Филя под ударами пуль сначала почему-то подался вперед, даже, показалось мне, выбросил для шага правую ногу, потом резко откинулся навзничь и тут же исчез из глаз. На виду остался окоченелым рябчиком серый взгорбок шапки.
Оказалось, Филю поставили на краю ямины-могилы, загодя выдолбленной в затверделой земле. Ночная метель припорошила ямину и выброшенный наверх грунт — эту насыпь я и принял издали за береговой уступ.
Майор проявил неожиданную человечность — позволил предать тело друга земле. Когда я спустился в ямину, чтобы надеть на Филю шапку, и приподнял сникшую голову, услыхал, как кто-то шепчет сквозь всхлипы: «Филя, ты же весь белый!.. Совсем белый!.. Совсем не Цы́ган, Филя!..»
Потом я долго рыхлил саперной лопаткой успевшие смерзнуться комья суглинка, сбрасывал их, отводя глаза, в могилу и все оглядывался мысленно на тот обжигающий миг, когда майор предложил занять место рядом с Филей.
Почему, ну почему я не ухватился за эту соломинку! Кто знает, казнил я себя, встань в ту минуту подле Фили, бок о бок с ним, наберись мужества разделить его участь — прояви готовность к этому, тем самым как бы поручившись за него, кто знает, может, соломинка обратилась бы в ниточку надежды? Вдруг майор остановился бы? Не приказал же бы он, в самом деле, расстрелять нас обоих!
И в какой-то момент шевельнулась под сердцем, стала вызревать гнетущая догадка: а что, если майору и нужен был этот мой шаг? Нужен был повод, чтобы — нет, не перечеркнуть приговор, на такое его власти не хватило бы, — отложить исполнение? Перенести? А там, смотришь, трибунал вернулся бы к этой истории, рассмотрел все по новой, уже без спешки и запальчивости...
Комбат не дал зазвенеть тетиве — его пригнула служебная дисциплина. А что остановило меня? На этот раз не мешали, не удерживали ни пиджак в закаменелых пальцах, ни Филины учебники под мышкой, ни порыжелый баульчик между коленями...
На фронте ко всему привыкаешь, со всем сживаешься, в том числе с постоянным ожиданием собственной гибели. Не ты первый, не ты последний, от Судьбы не уйдешь. И уцелев после очередного боя, принимаешь это без особых эмоций, как игру случая, который подарил тебе еще один день. В следующий раз может и не подарить. Но когда уходят в небытие друзья, сердце, проводив их, подолгу не в силах вернуться на место, сосущая пустота в груди лишает фронтовые будни последних красок.
Смерть Фили отозвалась не только болью, рядом с ней поселилась тень упущенного шанса: вдруг Филю удалось бы спасти? Стала преследовать навязчивая идея — повстречаться с тем майором. Один лишь он мог все расставить по местам. Но как было на него выйти?
Весь наличный состав батальона квартировал, как уже упоминалось, в шалашах из елового лапника. Для штаба же выдолбили землянку. И соорудили там печурку, которую разрешалось протапливать с наступлением темноты. Чтобы не выдать нас дымом. Но странное дело, этот самый дым почему-то чаще всего шел не в трубу, а в дверцу, стелясь сизым маревом над земляным полом на высоте полуметра. Чтобы не изойти слезами и кашлем, обитателям не оставалось ничего другого, как усаживаться на корточки или ложиться на пол.
В такой вынужденной позе — ничком над картой-двухверсткой, расстеленной на полу, я и застал капитана Утемова. Поневоле и самому пришлось улечься рядом.
— Что у тебя, Абросимов? — поднял он глаза от карты.
— Мне бы в штабе бригады побывать...
Давясь наползавшим от печки дымом, принялся торопливо громоздить заранее приготовленные слова. Комбат не перебивал. Перевалившись на бок, он вытянул из кармана кисет с табаком, принялся сосредоточенно мастерить «козьи ножки». Наконец, одну сунул в рот, вторую протянул мне.
