От Евдокии Михайловны Овсянников отправился в горотдел милиции — там, как она и предсказала, ему действительно помогли с адресом Цыбиных. Причем тут же, сразу. Точнее, все было сделано за те несколько минут, пока он успел сжевать у них в буфете полдесятка бутербродов с подсохшим сыром, запив их стаканом яблочного сока.

Поверх всего этого ему была предложена машина, только ее следовало подождать. Минут, может быть, тридцать-сорок. Он поблагодарил и отказался: такие паузы, считал он, укорачивают жизнь. На что начальник отдела, полковник со смеющимися глазами, возразил, подняв указательный палец:

— Жизнь, милый мой, укорачивает спешка и ничто иное.

Дорога отняла почти целый час — Цыбины жили в новом районе города, — и Овсянников под конец стал жалеть, что не внял доводам полковника.

Зато сам дом отыскал без труда. На зов дверного звонка вышел высокий, сухощавый человек в наброшенном на плечи офицерском кителе без погон (в последующем разговоре выяснилось, что он в отставке, ушел в звании подполковника). Овсянников представился, сказал, что приехал по рекомендации Капустиной.

— Надя, — позвал хозяин, — Надюша, к нам товарищ из КГБ, его Евдокия Михайловна прислала.

Из кухни выглянула пожилая женщина с энергичным лицом, поздоровалась с Овсянниковым, сказала ему:

— Меня Надеждой Афанасьевной зовут, муж — Владимир Алексеевич. А вас как звать-величать?

— Юрий Петрович, — ответил за него Цыбин. — Мы уже познакомились.

Тогда она приказала мужу:

— Что же ты, Володя, приглашай же человека, видишь ведь, я не прибрана.

Сняв плащ, Овсянников прошел вслед за хозяином в комнату. При этом его внимание невольно остановило то, что дверь, ведущая из прихожей, не откинулась, как обычно, им навстречу, а неслышно откатилась в сторону на роликах.

— Как удобно! — непроизвольно вырвалось у него.

Владимир Алексеевич оглянулся, пробурчал сердито:

— Это же одно безобразие, сколько в малогабаритках воруется площади из-за дверей!

Подошла, переодевшись, Надежда Афанасьевна, остановила мужа:

— Чем возмущаться, лучше бы нарисовал человеку схему, смотришь, и он у себя такое смастерит.

Владимир Алексеевич и в самом деле взял карандаш, бумагу, принялся набрасывать план переустройства двери, давая пространные пояснения.

Наконец, слово было предоставлено Овсянникову, и он коротко изложил цель визита. Увы, Владимир Алексеевич не смог припомнить в числе тех, кто с ним учился в 10-м «А», человека по фамилии Бовин.

— А что, он что-то сделал? — не удержался от любопытства.

Овсянников не успел ответить, его опередила Надежда Афанасьевна:

— Чего ты спрашиваешь, Володя, если чекисты ищут, значит, надо!

Тем не менее Овсянников все же объяснил цель поисков, подумав с запозданием, что следовало бы это сделать в самом начале разговора, не провоцируя такого вопроса.

Пришел черед картонки с тремя фотографиями. Он положил ее на стол перед супругами, сопроводив той же просьбой, что и во время посещения учительницы.

Они склонились над нею одновременно, но не стали спешить с заключением — подержали после этого поочередно в руках, сосредоточенно вгляделись в лица. Наконец Владимир Алексеевич покачал отрицательно головой. Тогда Надежда Афанасьевна коснулась мизинцем бовинского снимка, спросила у мужа:

— А не кажется тебе, Володя, что этот человек чем-то напоминает Кремке? Севу Кремке?

— Кремке? Постой, постой! Да. Пожалуй. Что-то общее есть.

Овсянников проглотил слюну, но не позволил себе ни одного вопроса, боясь спугнуть робкое начало узнавания. Владимир Алексеевич счел необходимым пояснить:

— Всеволод учился вместе с Надюшей, в 10-м «Б»...

— Он был немец по национальности, — вставила Надежда Афанасьевна.

— В начале войны, — продолжал Владимир Алексеевич, — в первые буквально дни ушел на фронт, и — все, пропал без вести.

— А вы знаете, — опять заговорила Надежда Афанасьевна, обращаясь к Овсянникову, — Сева очень дружил с Анохиным — вот кто мог бы о нем рассказать. Саша Анохин. Александр Александрович. Вроде бы он теперь вернулся в Орел...

Овсянников с трудом сдержал себя, чтобы не схватить плащ и не ринуться тут же на поиски Анохина. Неужели Бовин — перелицованный Кремке? Немец по национальности, ушел в первые дни войны на фронт, пропал без вести... И всплыл в новом обличье в Сибири? Но зачем, с какой целью?..

— Вполне возможно, у Анохина есть фото Кремке, — подлила масла Надежда Афанасьевна. — Знаете, в те годы было принято дарить друзьям на память свои портреты...

Все же ему удалось совладать с собой и, не попирая приличий, поблагодарить достойным образом людей, которые искренне хотели помочь, откланяться без оскорбительной суеты.

А через час с небольшим он держал в руках листок, на котором значилось: «Анохин Александр Александрович, 1922 г. р., г. Орел, ул. Разградская, 14, кв. 15».

Он держал в руках листок, который мог стать точкой в «Деле об ордене». Листок звал к действию, но Овсянников колебался: день шел на убыль, и пока удастся отыскать Разградскую, не очень-то удобно будет явиться в такую пору незваным гостем.

Тем более с вопросами, которые всплужат на ночь глядя, не могут не всплужить пласты воспоминаний.

В противовес этому толкала в спину мысль: может ведь так случиться, что Анохин еще не на пенсии, в таком случае предпочтительнее встретиться с ним именно сейчас, вечерней порой, нежели пытаться ловить человека поутру, перед уходом на работу, ни свет ни заря.

«...Через Альпы он прошел, имея уже не более сорока тысяч человек. Это было превосходное войско, составленное из французской gendarmerie, из швейцарской пехоты и британских стрелков... Через Медиолан они прошли беспрепятственно...»

Нетерпение перетянуло; поехал.

Увы, закон подлости срабатывает в самый неподходящий момент; дверь оказалась на замке. Он даже ругнулся, выплеснув непрошеную обиду.

— Нет, чтобы на всякий случай записку к двери пришпилить; ушли, мол, в кино, в гости, к черту на рога, вернемся тогда-то...

Посмеялся над своим негодованием, глянул на часы, сказал себе: все, Юрий Петрович, пора дать бренному телу покой! Подумал при этом: если, конечно, удастся заснуть.

Усталость взяла свое; он спал в эту ночь, только во сне все спорил с милицейским полковником, все доказывал ему, что жизнь укорачивает отнюдь не спешка, жизнь укорачивают паузы, вынужденные паузы.

Новый день начался с огорчения; пока он набирался калорий в гостиничном буфете, его, оказалось, разыскивал телефон. Сообщила об этом дежурная по этажу, протянув листок с фамилией звонившего.

— Скочемес? — зачитал Овсянников вслух. — Не знаю, нет у меня знакомых с такой фамилией у вас в Орле. А телефона не оставил?

— Ой, это я виновата, не догадалась спросить про телефон. И он не додумался. Сказал только, передайте, дескать, звонил майор Скочемес, надо встретиться...

— Майор? Не из КГБ ли?

— Ой, вспомнила, про школу говорил. Вроде, военруком там...

Все стало на свои места, на него продолжал работать директор школы.

— Ой, еще вспомнила: просил сказать, что время у него ограниченное, долго ждать не сможет... Вон сколько наговорил, где тут сразу все вспомнить!

Время у него ограниченное... Что же теперь, разорваться? Или поехать к Анохину после того, как побывает в школе? А кто поручится, что застанет тогда его дома? Нет, нет, очередность остается прежней: сперва Анохин, потом — все остальное. Да, именно так: сейчас, не откладывая — к Анохину, а потом, от него — в школу.

Давно, конечно, знал, просто запамятовал: огорчения не приходят в одиночку. Новое посещение Разградской завершилось вчерашним разочарованием, анохинская дверь встретила непробиваемой тишиной. Зато его топтание под чужой дверью пробудило вполне объяснимый интерес соседки, которая тут же и внесла в наболевший вопрос веселенькую ясность:

— Сан Саныч в отъезде, сказали, вернутся через три дня... Когда отъехали? Так вчерашним же днем, вот этак же поутру...