Получалось, пауза растягивалась. Даже учитывая, что сутки с момента отъезда Анохина уже прошли, предстояло ждать еще целых двое суток. Как минимум. Если не заполнить их действием, целенаправленным и осмысленным действием, можно истомиться.

Между тем закон подлости продолжал действовать. Потратив попусту время на поездку к Анохину, Овсянников опоздал и в школу. Опоздал в том смысле, что не захватил майора Скочемеса, дверь кабинета военного дела была на замке. Правда, хозяин оказался человеком обязательным, оставив пришпиленную к двери записку: «Тов. Овсянников, пакет для вас в учительской».

В пакете обнаружился список нескольких выпускников 1940-го и 1941-го годов — восемь фамилий (судя по адресам, пятеро находились здесь, в Орле, один поселился в Харькове, двое — в Москве); кроме того, были названы фамилии тогдашних директора школы и заведующей учебной частью (как удалось потом установить, директор в первые же дни войны ушел на фронт, след его затерялся, а завуч умерла в 1982 году).

Теперь можно было поехать к учительнице, пообещавшей разыскать групповой снимок выпускников сорок первого. Ехал и боялся: вдруг и здесь ждет разочарование? Но Евдокия Михайловна не подвела, встретила с фотографией в руках.

— Из окна тебя углядела.

Овсянников потянулся к фотографии, но она остановила:

— У молодых все так: на бегу, на скаку! А мне, посмотрите-ка на него, внушение делал: судьба человека решается!

Пришлось раздеться, пройти в комнату, занять гостевое место на уже знакомом диване. Евдокия Михайловна пристроилась рядом, скомандовала:

— Доставай свою картонку, сверим.

Овсянников и без картонки видел: нет среди заснятых парней ни одного, кто хотя бы отдаленно был похож на Бовина. Спросил, не может ли она вспомнить фамилии ребят — в том порядке, как они здесь расположены?

— Юра, я же была учительницей в начальных классах...

— И что?

— А то, что эта профессия воспитывает в человеке два важнейших качества: аккуратность плюс педантичность.

Говоря это, она перевернула фотографию, и он увидел на обратной стороне столбики фамилий. По рядам. Бовин здесь не фигурировал.

— Евдокия Михайловна, а из 10-го «Б» кого-нибудь помните? Из парней?

— Опять со мной в прятки играешь? Говори прямо, кто интересует?

— Кремке...

— А, из немцев, помню. Но он наш немец был, советский, на него не греши. Высокий такой, ладный, ему многие из девчонок глазки строили. Кто о нем мог бы рассказать, так это Анохин, Саша Анохин — они были друзьями...

Все сходилось на Анохине. И на Кремке. Как она сказала — высокий был? Что значит — высокий, низкий? Лучше бы с чем-то сопоставить. Если так:

— Евдокия Михайловна, вот вы сказали про Кремке: высокий был. Посмотрите, пожалуйста, на меня, постарайтесь вспомнить: выше был, чем я? У меня, как видите, средний рост.

Она отошла в угол комнаты, оглядела его, махнула рукой:

— Хоть везде и пишут про нынешнюю молодежь — акселераты, дескать, и все такое, а... В общем, ты, Юра, против него мелковат. Не обижайся только. Не обиделся?

Нет, не обиделся — расстроился; у сегодняшнего Бовина рост был именно средний. Впрочем, учительница могла идеализировать тогдашнего Кремке, девушки обычно мечтают о высоких, а мечтам свойственно обретать в воспоминаниях контуры реальности. Так что нечего раньше времени ставить на этой версии крест, надо ждать возвращения Анохина.

Впрочем, допустимо ли раньше времени ставить крест и на утверждении Бовина насчет 10-го «А»? Тот факт, что его фамилию не смогли припомнить ни Евдокия Михайловна, ни Цыбины, еще ни о чем не говорит: слишком много минуло лет. И что на групповой фотографии не запечатлен, тоже еще не доказательство: мог в тот день приболеть, куда-то отлучиться... Да мало ли что?

Значит, что же? Значит, надо продолжить опрос тех из выпускников, кто находится в Орле. Продолжить опрос, не пропустив ни одного адреса. И надо в течение дня выбрать время, позвонить Шулякову, попросить, чтобы послали официальные запросы в Москву, в Алма-Ату, в Харьков — соклассницам, которых назвала Евдокия Михайловна, выпускникам, упоминаемым в списке майора Скочемеса.

Продиктовать адреса, попросить сделать запросы. И не в течение дня позвонить, а прямо сейчас, не откладывая. Поехать к полковнику Герасимову и от него позвонить. Тем более, что если тут, в Орле, день еще только-только начинает набирать обороты, дома время уже к обеду.

Закон подлости продолжал действовать: полковника на месте не оказалось. Не оставалось ничего другого, как обратиться к дежурному, объяснив, для какой цели необходима служебная линия связи.

Так и сделал, и уже через десяток минут услыхал в трубке знакомый голос, только не Шулякова, а Голикова (Шуляков, как сообщил Владимир Константинович, в командировке). Обрадовавшись хорошей слышимости и не зная, как долго она будет сохраняться, прежде всего поспешил продиктовать Голикову адреса тех, кому следовало послать запросы. Потом стал рассказывать о результатах первых опросов, о групповой фотографии, а под конец, стараясь сохранить сдержанность, выложил главное:

— Я тут начал разрабатывать одну версию...

— Версию? — переспросил Голиков.

— Понимаете, Владимир Константинович, у них тут, в этой школе, был еще один выпуск в сорок первом, из параллельного десятого «Б», так там... Короче, через два дня кое-что прояснится, а то по телефону всего не расскажешь.

— Ю-юрий Петрович, — мягко, нараспев, со своей обычной деликатностью проговорил Голиков, — у вас, как я понимаю, начинает складываться убеждение, что наш знакомый — не совсем тот человек, за кого себя выдает?..

И прервался, не то ожидая от Овсянникова подтверждения, не то подыскивая слова, которые донесли бы наиболее полно мысль, в то же время не обидев собеседника. И Овсянникову вдруг зримо представилось, как сидит сейчас у телефона за три тысячи километров отсюда этот 45-летний, всегда собранный человек и как наползает на его смуглое, красивое лицо, неотвратимо наползает тень озабоченности: как бы этот Овсянников не вообразил себя в роли Шерлока Холмса и не позабыл о поставленной перед ним задаче...

— Но я что́ думаю, — продолжал между тем Голиков, — может, нам сейчас не спешить с версиями? У нас же пока этап исследования, идет накопление фактов, здесь, мне кажется, версии преждевременны. Вот когда перейдем от исследования к расследованию, на той стадии допустимо будет строить версии.

— Наверное, я не так выразился. Точнее, не совсем так. Не версия это, конечно, просто дополнительная линия исследования.

Он хотел еще добавить, что полковнику нет оснований беспокоиться, старший лейтенант Овсянников не витает в облаках, понимает, что и зачем, к основной линии внимания не ослабит, но тут Голиков сказал с неожиданно теплыми нотками в голосе:

— А теперь, Юрий Петрович, хочу вас поздравить...

— Что, обнаружилась какая-то новая зацепка? — не дослушав, вырвался вперед Овсянников.

Голиков рассмеялся, спросил:

— Вы что же, кроме запросов, ответов, версий, зацепок, ни о чем другом уже и думать не в состоянии? Домой-то выбрали время позвонить?

Овсянников, увы, не удосужился еще поговорить с женой, ему стало неловко, что дождался такого напоминания.

— Галина не обидится, — попытался отшутиться, — она у меня, как это теперь по-модному, из экстрасенсов, ей и на таком расстоянии ведомо, что муж здесь не прохлаждается... Но я вас перебил, простите!

Оказалось, ему присвоено очередное звание, со вчерашнего дня он уже не старший лейтенант — капитан. Как говорится, солдат спит, а служба идет.

Хотя, конечно, если без ложной скромности, четвертую звездочку на погоны он не выслужил — заслужил, не было такого, чтобы работа его искала, а не он ее. Правда, это воспринимается у них как обыденность. Без придыхания.

Закончив разговор, Овсянников пристроился тут же, возле дежурного, составил «обходной лист» в расчете на два дня. Программа нарисовалась насыщенная. Даже слишком. Впоследствии, оглядываясь на этот двухдневный марафон, сам подивился тому, что удалось перелопатить столько дел.